Горячий снег

Весь квадратный, неповоротливый, толсто одетый - в ватнике, в шинели, в стеганых штанах, - с наножником на правой ноге, с карабином за спиной, этот ездовой неожиданно вызвал у Кузнецова неприязнь своей злобной решительностью. Слово "пристрелить" прозвучало приговором на казнь невиновного.

– Придется, видать, - проговорил кто-то. - А жаль кобылку…

При отступлении под Рославлем Кузнецов видел раз, как солдаты из жалости пристреливают раненых лошадей, переставших быть тягловой силой. Но и тогда это походило на противоестественный, неоправданно жестокий расстрел ослабевшего.

– Не дам! - тонким голосом вскрикнул Сергуненков и, вскочив, шагнул к Рубину. - Что предлагаешь, живодер? Что предлагаешь? Не дам лошадь! В чем она виновата?

– Прекратите истерику, Сергуненков! Раньше надо было думать. Никто, кроме вас, не виноват. Возьмите себя в руки! - оборвал Дроздовский и указал плеткой на кювет. - Оттащите лошадь с дороги, чтоб не мешала. Продолжать спуск! По местам!

Кузнецов сказал:

– Второе орудие стоило бы отцепить от передка и спускать на руках. Так будет вернее.

– Как угодно, хоть на плечах спускайте! - ответил Дроздовский, глядя поверх головы Кузнецова на солдат, неловко волочивших лошадь к обочине, и покривился. - Немедленно пристрелить! Рубин!..

А уносная будто поняла смысл отданного распоряжения. Прерывистое, визгливое ее ржание прорезало морозный воздух. Как крик о боли, о защите, этот вибрирующий визг вонзился в уши Кузнецова. Он знал, что лошади причиняли страдания, сталкивая ее, живую, с переломанными ногами, к кювету, и, готовый зажмуриться, увидел ее последнее усилие подняться, как бы в доказательство, что она еще жива, что убивать ее не нужно. Ездовой Рубин, ощерив крепкие зубы, с торопливой озлобленностью на багровом лице, спеша, отводил затвор винтовки, а ствол неприцельно колебался, направленный в поднятую лошадиную голову, мокрую, потную, с трясущимися от последнего умоляющего ржания губами.

Сухо треснул выстрел. Рубин выругался и, взглянув на лошадь, дослал в ствольную коробку второй патрон. Лошадь уже не ржала, а тихо из стороны в сторону поводила головой, теперь не защищаясь, и, дрожа ноздрями, фыркала только.

– Раззява, стрелять не умеешь! - с бешенством выкрикнул Уханов, стоявший возле замершего в оцепенении Сергуненкова, и рванулся к ездовому: - На мясокомбинате тебе работать!

Он выхватил винтовку из рук Рубина и, тщательно прицелясь, в упор выстрелил в голову лошади, ткнувшейся мордой в снег. Сразу побелев лицом, он выщелкнул патрон, вонзившийся донышком в гребень сугроба, швырнул винтовку Рубину.

– Возьми свою палку, мясник! Чего дурындасом ухмыляешься? В носу чешется?

– Вот ты-то мясник, видать, хоть и городской, шибко грамотный, - пробормотал Рубин обиженно и, туго перегнув толстое, квадратное тело, поднял винтовку, рукавом смахнул с нее снег.

– Морду береги, я шибко грамотный, запомни! - проговорил Уханов и повернулся к Сергуненкову, грубовато похлопал его по плечу: - Ладно. Еще не все потеряно. Достанем, брат, трофейных лошадей в Сталинграде. Я обещаю.

– Паршерон у немцев называется, - заметил старшина Голованов. - Добудем!

– Не паршерон, а першерон, - поправил Уханов. - Пора знать! Что, первый год воюешь?

– А кто их разберет?

– Разбирайся!

– Спускать второе! - приказал Дроздовский и, отъезжая ко второму орудию, добавил: - Все правильно, Уханов.

– А вы меня не хвалите, товарищ лейтенант! - с наглой насмешливостью ответил Уханов. В его светлых глазах не остывал горячий блеск, как бы вызывающий на ссору. - Рано еще… Ошибаетесь! Я не убийца лошадей.

Кузнецов подал команду отцеплять передок от второго орудия.

Привал был объявлен на заходе солнца, когда колонна втянулась в какую-то сожженную станицу. И тут всех удивили первые пепелища по бокам дороги, одинокие остовы обугленных печей под остро торчащими ветлами по берегам замерзшей реки, где туманом подымался ядовито-красный пар из прорубей. На земле и по западному горизонту горел кроваво-багровый свет декабрьского заката, такого накаленно-морозного, пронзительного, как боль, что лица солдат, обледенелые орудия, крупы лошадей, остановившиеся по обочине машины, - все было заковано им, цепенело в его металлической яркости, в его холодном огне на сугробах.

– Братцы, куда мы идем? Немец где?

– Деревня здесь какая-то была. Гляди, ни одной хаты. Что такое? Шел к Федьке на свадьбу, а к Сидору на похороны пришел!

– С какой стати про похороны запел? Дойдем еще до Сталинграда. Начальству видней…

– Когда ж бой тут был?..

– Давно, стало быть.

– Согреться бы где-нибудь, а? Закоченеем до передовой.

– А ты мне скажи, где она, передовая?