Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

Он тихонько пошевелился, тихонько кашлянул, кинул очки к ногам, где спала сибирская кошка; на лице его не было обычного выражения недовольства и жесткости, и показалось, что он сильно сдал, ослаб как-то, заметно постарел за болезнь; бросалась в глаза рука его, крупная, белая, освещенная солнцем, – она была видна до последней жилки, вызывая жалость у Мельниченко, жалость здорового человека к больному.

– Я вот… хотел тебя увидеть, Василий Николаевич, – заговорил Градусов с неожиданной хрипотцой и дрожью в голосе. – Болит у меня вот здесь, – он приложил руку к сердцу. – За дивизион болит… Ты на меня не обижайся, может, это от характера… Ну, как там – скажи, что ли, откровенно – новые порядки? Знаю, меня ведь офицеры недолюбливали, курсанты боялись. Забыли, должно, давно, а? Забыли?

Градусов ослабленно откинулся на подушку, полуприкрыл тяжелые веки, опять заговорил, будто предупреждая ответ Мельниченко:

– Эх, Василий Николаевич, ты только сантименты брось. Ты меня как больного не жалей. По-мужски, брат, давай. Знаю, что ты думаешь обо мне. Но я свою линию открыто доводил, копеечный авторитет душки майора не завоевывал… Да, строг был, ошибок людям не прощал, по головке не гладил. Что же, армия – суровая штука, не шпорами звенеть! Сам воевал – знаю: малейшая, голубчик, ошибка к катастрофе ведет… А кто виноват? Офицер. Не сумел, значит, научить, не научил приказания выполнять! Тут, брат, и честь офицерская! Что же ты молчишь, капитан? Иль не согласен? – Градусов осторожными движениями потер пухлую грудь и попросил: – Говори…

– В дивизионе никаких перемен, – ответил Мельниченко, хорошо понимая, что` ему разрешено говорить и что` не разрешено. – Никаких чепэ. Все идет, как и должно идти.

– Успокаиваешь? – Градусов поворочал головой на подушке, неуспокоенный, раскрыл припухлые веки. – А эта история с Дмитриевым, с Брянцевым? Я ведь все знаю. – Он вдруг беззвучно засмеялся. – Ты, голубчик, мою болезнь не успокаивай. Говори. Ты думаешь, я устав ходячий? Думаешь, я курсантов не любил, не знал? Знал всех. Говори, брат, без валерьянки… Она мне и так осточертела.

– Что вам сказать, Иван Гаврилович? – помолчав, ответил Мельниченко. – Скажу одно: уверен – все образуется, как говорят.

– Обижен? Снял я его тогда со старшин… – Градусов, упираясь обеими руками, слабо приподнялся на постели, пытаясь сесть, натужно задышал и, покосившись на дверь, за которой то приближались, то отдалялись тихие шаги, попросил сиплым шепотом: – Дай-ка, Василий Николаевич, глоток водицы. Там, в стакане. А то жажда мучает…

Излишне торопливо Мельниченко нашел на столе и подал стакан с водой. Градусов жадно отпил несколько глотков, потом, с облегчением вздохнув, отвалился на подушку, грудь его подымалась под пижамой, и Мельниченко не без тревоги подумал, что его присутствие сейчас и начатый разговор нарушают больничный режим Градусова, нездоровье которого в самом деле серьезно, хотя майор и силится не показывать этого или не придает этому значения. И Мельниченко повторил:

– Все войдет в свою колею, Иван Гаврилович. Вам сейчас не стоит об этом думать.

– А о чем же стоит? – спросил Градусов, широкая грудь его уже подымалась размеренней, лоб покрылся испариной.

Мельниченко не решился сразу ответить. В наступившей тишине скрипнула дверь и заглянула в комнату жена Градусова, подозрительно обвела глазами обоих, улыбнулась с извиняющимся выражением.

– Василий Николаевич, поверьте, Ивану Гавриловичу запретили много разговаривать, даже смеяться громко запретили…

– Врачи наговорят, – с нарочито ядовитым смешком возразил Градусов. – Ишь ты, знатоки! Их слушаться – в стеклянном колпаке мухой жить. Чепуха!

– Не храбрись, ради бога, – сказала она с той же грустной, сожалеющей интонацией и сдержанно обратилась к Мельниченко: – Он все-таки нуждается в покое и очень слаб. Вы, конечно, понимаете меня, Василий Николаевич.

В этих словах был плохо скрытый укор, и Мельниченко встал. Ему неловко было в эту минуту перед женой Градусова оттого, что он, независимо ни от чего, молод, здоров, оттого, что пришел в этот дом, пахнущий лекарствами, с морозного воздуха, оттого, что командует тем дивизионом, которым командовал ее муж, в то время как, по ее мнению любящей женщины, страдания мужу причинил и причиняет он, – это видно было по ее лицу.

– Да, Иван Гаврилович устал, – все испытывая это странное чувство вины, согласился Мельниченко. – Я зайду завтра. В это же время.

– Конечно, – без выражения радости подтвердила она. – Пожалуйста.

– Даша! Три минуты! – взмолился Градусов. – Это чепуха – три минуты! Я все равно не успокоюсь, коли прервем.

– Хорошо. – Она предупреждающе и холодно поглядела на Мельниченко. – Три минуты.

«Не беспокойтесь», – успокоил он взглядом, понимая то, что она думала в эту минуту.