Горящие огни

Все ушли в синагогу. Дома остались только мы с мамой. Белый стол с подсвечниками сияет для нас одних. Кажется, само небо глядит через окно на огоньки и греется. Потрескивает лампа с висячим абажуром, мама сидит под ней и тихо молится. Слова молитв монотонно роятся. Иногда вдруг вздохнет какая-нибудь из свечей. А моя свечечка совсем догорает.

Почти уткнувшись в стенку, я читаю хвалебные гимны.

А стенка дышит, дышит, как живая. Хочется разрастись в ее величину. И страшно коснуться ее, даже раскрытым молитвенником.

Наконец в прихожей слышны голоса. Вернулись из синагоги братья. Толкаются в дверях, орут наперебой:

- Ну как тебе чтец? Мчался как на пожар!

- А ты хоть "Шмоне эсре" прочитал?

- Я? Я сидел рядом с дядей Бере... А он так брызгается слюной!

- Фу, Израиль, невежа! Лучше помоги мне вытащить руку из рукава, подкладка вывернулась - прямо турецкий полумесяц!

- Давай же! Шевелись! Ишь скроил рожу!

Мальчишки кидают друг в друга пальто.

Мендель мечтательно вздыхает.

- Вот бы меня вызвали завтра читать Тору...

- И ты бы трясся как осиновый лист... - подкалывает его Абрашка.

- Тихо! - осаживает их вошедший следом ребе. Вам бы только насмешничать, ничего святого! Разбойники! Хоть бы "Шабат шолом" сказали!

Ребе отчитывает их тихим, ровным голосом, притушив в честь субботы свою обычную гневливость.

Почему это мои братцы всегда приходят из синагоги такими взбудораженными? Туда их чуть ли не гнать приходится. "Уже поздно! Пора в синагогу!" Возвращается же веселее некуда. А уж тем для разговоров хватает на целую неделю. Что там такое происходит, в синагоге? И что так долго делает там папа? Он каждый раз приходит самым последним. Наверное, ему мешают молящиеся во весь голос евреи, и он принимается возносить славословия Богу, когда все расходятся. Даже в пятницу вечером задерживается один допоздна. Кругом тишина. Только редкие мухи кружат вокруг светильников и жужжат.

Папа, стоя на своем месте, лицом на восток, раскачивается из стороны в сторону, как колеблемое ветром дерево за окном.

Отрешившись от мира, с закрытыми глазами, он молится, тихонько и нараспев. Пропетые стихи парят и трепещут вокруг него. Издали поглядывает шамес, маленький, тщедушный, совсем крохотный рядом с толстенными фолиантами на столике. [Шамес - синагогальный служка.]

Шамес уже давно завершил свои молитвы. Он все же кончает первым, чтобы почтенным людям не пришлось его дожидаться. И теперь сидит, молчит, как, и ждет папу. А папа все раскачивается. Шамес в своем углу - тоже. Папа вздыхает. Шамес - тоже. Заслышав мягкие папины шаги, встает. Папа отходит от стены, шамес отрывается от скамейки, радуясь, что папа наконец закончил свои "Восемнадцать благословений" и можно отдохнуть.

- Шабат шолом! - приветствует его еще не спустившийся на землю папа, брызгая слюной во все стороны. Шамес помогает ему надеть пальто.

- Реб Шмуль-Ноах! - шепчет шамес. - Во дворе перед синагогой остались два солдата из еврейских семей. Бедняжки! Им некуда податься...

- Что ты говоришь? - вскидывается папа. - Поди скажи им, что я прошу их не уходить, пусть идут со мной. Еврейское дитя, в Шабат, без трапезы! Боже милостивый!

И папа спешит домой: нехорошо, что он так задержался.

- Шабат шолом! Алта, - говорит он маме, показывая на солдат, которые остаются робко стоять в дверях, - я привел двоих славных парнишек, из приличных семей. Зови их за стол.

Братья притихли и смотрят на гостей. Абрашка не выдерживает и бросается к ним. Он ослеплен блеском военных пуговиц и не может совладать с собой. Ему непременно надо все-все потрогать.

- Можно мне примерить ваш ремень? А где ваша винтовка?

Мальчишки тянут солдат на свой конец стола. Папа омывает руки. Трижды обливает каждую водой из тяжелого медного кувшина, а затем медленно вытирает по одному пальцу. То же самое делают братья. Каждый старается, чтобы последняя капля воды досталась ему полотенце выдирают друг у друга из рук.

Загрохотали стулья - мальчишки шумно рассаживаются.

- Тише! - прикрикивает папа. - Что за возня в субботний вечер? Как не стыдно перед гостями! Прекратите!.. - Он указывает на полную до краев стопку. - Благословение над вином!

Все встают. За столом тишина. Кухарка Хая застывает на пороге. Папа медлит, словно собираясь с духом. Серебряная с чернеными цветочками стопка-ведрышко подрагивает в его руке. Вино выплескивается на пальцы, капает и расплывается пятном на белой скатерти. Папа берет стопку покрепче, сжимая всей пятерней. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, он начинает благословение. Глаза его закрыты, кажется, прежде чем выговорить слова, он вдыхает их вместе с ароматом вина. Широкий лоб его собирается складками. Крепнущий от перелива к переливу голос словно пропитывается вином, вино же от пения сгущается до гранатового цвета. Протяжный речитатив усыпляет.

- Аминь! - восклицает наконец папа, подносит стопку к губам и, не поднимая век, отпивает глоток.

- Аминь! - вторим мы громким хором.

- Аминь! - отзывается Хая и снова бежит на кухню.

Мама, молча проглотив несколько капель, шепчет: