Читаем Горящие огни полностью

Горящие огни

Жаль, мне никогда не надеть эту ее шляпу с перьями. Почувствовать бы, как она по-птичьи колышется на голове.

— Ты не видела мой шапокляк? — Папа весь взмок. Он уже надел воротничок и манжеты, и с него довольно. Он бы с радостью остался дома… Как по волшебству, выскакивает из отверстия длинная тулья. Мама обтирает и обдувает ее, чтобы придать блеск.

Папа надевает цилиндр. Я смотрю во все глаза. Он в один миг вырастает и становится похож на стену с черной трубой. Наконец мама с папой выходят за порог. Цилиндр не покачнулся. Мамины легкие перья чуть дрогнули.

— Дети, стерегите дом. Не уходите все сразу, — говорит мама, обернувшись напоследок. Даже в парадном платье она помнит о жуликах.

На улице полно народу, все идут в гости. Черные, коричневые, зеленые, бронзовые туалеты. Приветственно кланяются друг другу плывущие, как парусники, широкие, нагруженные цветами и лентами шляпы. Мама знакома со всеми дамами в городе.

Где же папа? Я ищу глазами его цилиндр. Мужчины шагают каждый особняком, с раздумчивым видом, заложив руки за спину. Иногда, как в полусне, кивают головой. Волнуются густые бороды. Женщины идут медленно. Должно быть, нелегко нести на себе снаряжение из длинного платья и огромной шляпы, украшенной сухими цветами, которые символизируют листву праздника Кущей. Да и новые туфли жмут.

Тротуар узкий. Меня то и дело задевает по лицу широкая расшитая пола чьей-нибудь накидки. Лучше сойти на мостовую, хоть больно ступать по камням, зато никто не толкает. Пока мама не втаскивает меня обратно, я успеваю постоять на окаймляющих дорогу чурбаках и приложить руку к телеграфному столбу. Он так гудит, что страшно: не унес бы и меня вместе с депешами.

— Мама, а где папа? Я его не вижу.

— Чего ты боишься, дурочка?

Я боюсь, как бы в этом неведомо куда текущем потоке женщин мы не прошли мимо дядиного дома.

— Мама, идем скорей, папа нас, наверно, ждет. — Я тяну ее за рукав.

— Да мы уже пришли. — Мама останавливается перед открытыми настежь воротами. Я бросаюсь во двор и сразу подбегаю к дядиному окну. Да, папа сидит за столом и уже пьет чай.

Нас встречает тетя Мейре. Статная, пышная, похожая на могучую ель. От нее пахнет сладкими духами.

У нее вытянутое веснушчатое лицо, рот с крупными зубами, маленькие, похожие на блестящие угольки, глазки.

— С праздником, Алтенька! Рада видеть вас, хвала Господу, в добром здравии! Раздевайся, Башенька! — Слова сыплются с ее губ вперемешку с трескучим смехом.

— У тебя орехи есть? — раздается хриплый шепот над самым моим ухом.

— Пошли скорей играть! — возникает другой двоюродный братец.

Бомбке и Сёмке, краснолицые и круглые, похожи на два пузатых барабанчика. Карманы их набиты орехами. Они так орут, будто запихивают свои орехи мне в уши.

— Дети, тише! Дайте нам передохнуть. Что у вас за шум? Невозможно разговаривать! — одергивает нас тетя Мейре.

Бомбке и Сёмке гримасничают и подмигивают мне у нее за спиной. Но тетя вдруг проворно поворачивается и, удерживая меня за руку, приказывает сыновьям:

— Марш отсюда! Идите гулять во двор! — И, отгоняя их от меня, выпроваживает вон. — А ты, Башенька, заходи! У меня столько вкусного. Надо же всего попробовать! — Она смеется, все знают, что я сластена.

Сижу и уныло жую миндаль. Мне ужасно скучно. Комнаты у тетушки тесные, мы все стиснулись вокруг стола, впритык к окнам и стенам, так что не повернуться.

Дядя Бере — молчун. Он тут младше всех, но выглядит намного старше жены и дяди Хаим-Лейба. Волосы его так белы, как будто на голову накинуто свежевыстиранное покрывало. В тихих черных глазах затаилась улыбка. Длинный красный нос, вялые губы. Густые мохнатые брови. Дядя боится вымолвить слово. Верно, считает, что все вокруг умнее его. Сидит, как застенчивая девушка, и заливается румянцем, если его о чем-то спросят. Поэтому беседа за столом не клеится. Только тетя Мейре не закрывает рта.

— У вас остынет чай, Алта! Возьмите варенья, реб Шмуль-Ноах! Вы ведь любите мое варенье Алтенька, попробуйте печенье! Это моя гордость. Башенька, ты доела миндальный крем? Хочешь кусочек пирога?

— Нет, спасибо, я больше ничего не хочу.

— Как это ничего? Уж не заболела ли ты, Боже сохрани? Тебе нехорошо? Тетя обеспокоенно суетится вокруг меня.

А я сижу размякшая, отупевшая. За окном двоюродные братья швыряют друг в дружку орехами.

— Мама, пойдем домой! — вырывается у меня, и я со стыдом прижимаюсь к ней.

— Почему тебе вдруг захотелось домой? Впрочем, пора уже собираться.

— Куда вы спешите, Алтенька? Магазин ведь не открывать, — удерживает тетя.

— Все равно, уже поздно! Пока вернемся…

Все выкарабкиваются из-за стола.

И тут-то, когда гости уходят, дядя Бере выходит из оцепенения и заводит какой-то длинный рассказ.

Но я уже во дворе.

— Дура, почему ты не пошла с нами играть? Просидела там, что ли, к пирогам прилипла?!

Бомбке и Сёмке обстреливают меня пустыми скорлупками. И я убегаю, будто в меня летят горячие угли.