Горящие сады

С утра за селеньем, где кончались ухоженные, изрезанные сохами поля и начиналась пустыня и в ее морщинистую пыльную коросту были врезаны ровные клетки новых угодий, еще сухих, не пропитанных влагой, но уже с подведенными сочными сосудами арыков, за селеньем стал сходиться народ. Афганские солдаты в грубокатаных робах и шапках, крестьяне, молодые и старые, в нарядных белых чалмах. Ребятишки, босые, в пестром тряпье, дергая за нитки реющих бумажных змеев. Советские солдаты в промасленных, побледневших на солнце бушлатах. Сидели на земле совсем уже древние старцы, с лицами, похожими на пыльный чернослив. Семейство кочевников набрело из пустыни — взлохмаченные, чернобородые. Музыканты разложили на ковриках свои барабаны и бубны, струнные, похожие на сушеные тыквы инструменты.

На грубом столе белела кипа бумаг, притиснутых камнем. У стола собрались уездные партийцы с приколотыми красными бантами. Тут же полковник Азиз Мухаммад с бронзовым неподвижным лицом, затянутый в портупею. В стороне светились усы Мартынова. Саид Исмаил, торжественный, вдохновенный, был готов к речам.

Волков смотрел на крестьян, сдержанных, но исполненных нетерпения, словно в каждом стояло накопившееся за века ожидание, словно воскресли и смотрели на эти ровные, готовые к воде и зерну наделы все бесчисленные поколения смиренных людей, рождавшихся и сходивших на нет.

Говорил секретарь уезда, долго и пламенно. Указывал то в пекло пустыни, то на зелень реки, то в небо, призывал их в свидетели. Все слушали его, понимали — и раненый с перевязанным лбом, и чернолицый старик, и худой долговязый крестьянин, опиравшийся на землемерный аршин. И те, кто недавно в маленькой кузне ковал раскаленную тягу для плуга. В стороне, блестя стеклами, стоял синий трактор, весь увешанный брелоками, блестками, и на крышу кабины, словно попона, был наброшен ковер.

Говорил Саид Исмаил. Волков, помня его лицо во время путча и боя, стиснутое болью и гневом, понимал, что теперь не о крови, не о пулях его слова, а о хлебных зернах, готовых пасть в борозду. Саид отодвинул с бумаг камень, приподнял шелестящую кипу. Стал выкликать поименно, вызывая из толпы бедняков. Вручал им акты на владение землей, и те двумя руками принимали трепещущую бумагу, прижимали к груди, боясь, чтоб не унес ее ветер, озирались то на родню, то на близкую ниву, не веря, что она уже их.

Ударили бубны, забренчали струны, застучали барабаны, и словно дунуло на людей, сорвало их с места. Кинулись к наделам, сначала гурьбой, тесно, толкаясь, а потом рассыпались каждый сам по себе, бежали, развевая одежды, хватая руками воздух, будто раскрывали объятия чему*то огромному, летящему им навстречу. Добегали, падали, прижимались лицом к земле, целовали, что*то шептали. И уже родня окружала их, подымала. Шли с аршинами, обмеряя участки, выкликали, старый и малый, топтали, сбрасывая башмаки, будто старались оставить на земле побольше своих отпечатков, приручали к себе, закрепляли ее за собой.

Вдоль арыков шли с лопатами, разгребая запруды. Вода начинала литься бесчисленными сверкающими ручьями, проливаясь в прочерченные по земле желоба, мгновенно исчезая, пропадая в сухой, не ведавшей влаги почве. Липко чернела, расплывалась влажной сочной силой, окутывая ниву стеклянным свечением. Вода сочеталась с землей. Землемеры, музыканты на поле колебались в прозрачной дымке, окутанные дыханием земли.

Уездный партиец с баночкой краски направился к трактору. Открыл капот. Вымытое железо с заваренными заплатками, следами от пуль несло на себе слово «Дружба». Партиец протягивал кисточку, приглашая людей писать. Подходили, бережно, серьезно макали, ставили подписи. А кто не умел — просто красные точки.

Полковник Азиз Мухаммад писал свое имя, и другое, неизреченное, дышало у него на губах. Подошел и лихо расписался Мартынов. Подошел знакомый солдат, вывел «Кафтанов». Чуть помедлил и поставил рядом «Шатров» — имя того, кто спас из огня машину. Волков тоже приблизился, окунул в краску кисть, расписался и подумал, что вот он и начал свой очерк на краю крестьянского поля в афганском кишлаке Чус Лахур.

Бубны застучали сильнее. В кабину трактора сели старый мастер с темным железным лицом и счастливый юнец в тюбетейке. Трактор, задрав плуг, волоча пыльно бороны, медленно двинулся к пашне. И все шагали за ним, смотрели на отточенные жала лемехов. Лемехи коснулись земли, погрузились, рванули твердь и, вздувая пласты, двинулись, выворачивая тройную борозду, разбиваемую боронами. Мальчишки бежали следом, верещали трещотки, свистульки, музыканты бубнами славили рождение борозды.