Горящие сады

Вдвоем, в три руки, приподняли тяжелое, мешкообразное тело, взгромоздили на ослиную спину, и животное под тяжестью зацокало ногами, заводило розоватыми, в белесых ресницах глазами.

Мартынов лежал на ослице, свесив вниз желтые волосы, почти касаясь земли руками и носками ботинок. Глаза его были открыты, выпучены, он хрипло дышал.

— Не свалится он, Саид, — Волков, пригибаясь, вернулся к брустверу. Сквозь кремневые глыбы увидел, как сверху снова спускаются, теперь уже трое в белых повязках и четвертый все в той же яркой синей накидке. Просунул ствол, выстрелил в далекую синюю точку, опять промахнулся. Выстрелил снова, загоняя их за кромку горы.

— Саид, уходи!

— Иван, лучше будем остаться, — пробовал возражать Саид Исмаил. — Будем ждать. Придет бэтээр.

— Может, придет, — кивнул Волков. — Но вы уходите. Пока я здесь остаюсь, они вас не станут преследовать. А потом, когда вы уйдете, попробую вас догнать. Или к тому времени придет бэтээр.

Они посмотрели друг другу в глаза, дорожа самой возможностью видеть друг друга. Саид Исмаил кивнул, повернулся, потянул за собой ослицу. И та послушно пошла, перебирая хрупко ногами, колыхая на себе тело Мартынова. Башмаки Мартынова бились о камни, Волков боялся, что он упадет, но тот не падал, раскачивалась под брюхом ослицы желтоволосая голова.

— Иван! — крикнул Саид Исмаил, но Волков ему махнул, прогоняя, прижимаясь к камням. И, не видя никого на горе, выстрелил, слушал, как быстро гаснет, без эха, звук выстрела. Ослица и Саид удалялись, были уже на фоне сверкающей синей реки, словно ею оплавлены. Снова посмотрел на гору. С бровей на глаза продолжала сочиться кровь. Он вытер ее рукавом, потом ладонью, а ладонь просушил о землю, не желая трогать окровавленной рукой автомат. Машина продолжала гореть. Дым стелился вдоль пустого шоссе, его наносило на Волкова, и тогда сквозь дым гора начинала струиться, и он старался зорче оглядывать склон.

Ослица была у самой реки, уменьшаясь, удаляясь, подвигаясь к уступу, за которым река исчезала. Волков следил за их удалением, отпускал от себя, сам удалял, хотел, чтобы они исчезли, и удерживал, не пускал, желал, чтобы они оставались. И когда они исчезли за выступом, вдруг почувствовал такую тоску: пустая рыжая осыпь, голубая река, чужая и жгучая, безлистое дерево, причинявшее острую боль, и он лежит при дороге, в дыму от горящей машины, а над ним в вышине на кромке горы притаилась и ждет его смерть — внезапно приблизившись, приняв образ горы, реки, дерева.

«Быть не может, — думал он, — чтоб так просто… Чтоб вся моя жизнь, с того переулка в снегу, со старинной вмороженной тумбой, и я вбегаю в наш дом, и все за столом так рады, и бабушка, и дед Михаил, и все это было, и вот — это небо и дым, искореженный остов машины, и я здесь один, безо всех…»

Он обернулся в надежде, что там, из-за выступа, вдруг покажется Саид Исмаил и кончится его одиночество. Но река сыпала бесчисленные холодные блестки, и никто не являлся. Он смотрел вдоль шоссе, вызывая, выкликая, чтоб возникло, приближаясь, урчание, и на мягких колесах, приземистый, длинный как ящерица, выскользнул БТР, и можно было бы крикнуть, мощным скоком кинуться на броню, в круглый темный люк, на сильные твердые руки.

Но шоссе оставалось пустым, тянуло прогорклым дымом. Машина тлела вместе с убитым шофером.

Он достал из нагрудного кармана блокнот, документы, шариковую ручку. Отбросив горстями сыпучую землю, положил все это, присыпал, задвинул плоским обломком сланца. Взглянул на часы. «10 марта. Энный километр шоссе Лашкаргах — Кандагар. Горы. Река. Обочина. Лежу у камней…»

Пуля рванула о камень вблизи головы, пахнуло расколотым кремнем. Другая пуля, с опозданием, срикошетив, тяжело провыла, и он, сжав глаза, плотнее прижался к откосу, а когда открыл, увидел: от вершины спускаются люди, он насчитал восьмерых, а они все появлялись из-за гребня, медленно, осторожно спускались, и среди них, держа на весу винтовку, был тот, в ярко-синей накидке. Они продолжали спускаться, и возникло желание вскочить, кинуться вниз к реке, надеясь на резвость ног, туда, где исчезли друзья, и он, задыхаясь, страшась, повторял: «За други своя, за други!..»

А те, на горе, спускались редкой цепочкой, осторожные, гибкие, развевая балахонами, и он, одолев страх, перевел рычажок на очередь, чувствуя холодный металл, прижимаясь к нему пульсирующим горячим лицом. Глядел сквозь прорезь И такое напряжение в душе, такое томление, что зрачок, пробегая вдоль мушки, превращал ее в вороненый крохотный вихрь, в малую воронку, расширял ее в другое пространство и время. И она расширилась, в ней возникла другая земля, в травах, цветах, проложенных ветром дорогах, и она, его милая, спускалась с горы, поскальзываясь на траве, и он ждал ее приближения, видел, звал дорогое лицо. Она прошла совсем близко, его не заметив, из неба прянул черный скворец, уселся ему прямо на зрачок. Он смотрел на черную мушку, медленно вел ее вниз, вслед горцу в синем тюрбане. Старался ровнее дышать, унять, успокоить дыхание, как его когда*то учили.