Горящие сосны

И спокойнее стало на сердце у монаха; он не один, рядом с ним сотворенное чудодейственной силой ума Учителя нечто глубинное, обращенное к небесной благодати, чуждое малейшему движению, рожденному тревогой за что-либо. Взять хотя бы вековечные гольцы, откуда стекают бурные потоки воды; им миллионы лет, а они все молоды и тянутся к Берегу времени, не имеющему границ и не подверженному перемене. А разве нет от этой чудодейственной силы в легком движении ветра, который вдруг запутается в кронах дерев и долго возится там, подобно мыши, обустраивающей жилье в черной норе, и по первости после зимнего сна бестолковой и суетливой? О, много примет, обозначающих развитие мысли Будды, созданное ею принимается людьми за жизненное начало, которое определяет человеческую сущность, ее постоянное вхождение из одной формы в другую, ее необращенность к извечному. А что делать? Слаб человек, всечасно обуреваем настигающими желаниями, почему и путь его по жизни усыпан не розами. И все же из века в век он продвигается к чему-то в себе, должно быть, для того, чтобы в непостижимо дальнее время обрести ни к чему не влекущее приятие пространственного мира и понимание собственной малости в нем, когда избудется страх перед грядущими летами и перед бездной смерти.

Не скоро еще Агван-Доржи оборотился к ближнему миру и увидел, что стоит близ одинокой, чуть взнявшейся над земной поверхностью могилы, а рядом с ним какой-то человек в синей, изрядно потертой куртке, с узкой, коротко стриженной бородкой, со строгим, обтянутым светлой кожей, лицом. «Ты кто?..» — хотел спросить монах, но память подсказала, кто это? — и тогда он спросил о другом, извлекши из нутра свободно, как бы даже без напряжения, надобные ему теперь русские слова.

— Тут похоронен тот человек, что жил под мостком, слабый и безвольный? — спросил он и со вниманием осмотрел легкое, из куска мрамора, надгробие, и оно не понравилось, было в нем что-то холодное и бесчувственное, брошенное на свежевзрытую землю бесстрастными руками.

Даманов заметил пробежавшее по смуглому лицу монаха горькое недоумение, угадал причину его, он и сам с неприятием отнесся к причуде одного из теперешних хозяев Байкала, повелевшего привезти из губернского города кусок мрамора и украсить им могилу несчастного бомжа, подозревая в его поступке нечестивое, издевательское действо и не только по отношению к умершему, а и к собственным служкам, готовым исполнить любое его приказание. «Окаянное время, взнузданное окаянными людьми!» — ругался Даманов, но и поделать с этим ничего не мог.

— Ты прав, — сказал Даманов. — Это могила бомжа. Но как ты догадался? Знаю, после нашей встречи под мостком, ты ни разу сюда не захаживал.

— А зачем? — сказал монах. — У меня есть мое сознание. Я возьму в руки четки, сяду под дерево и перебираю их, закрыв глаза, и многое вижу и говорю с людьми. Я и этого человека, когда он захотел обрести другую форму, видел, и было грустно смотреть на него, он мало что понял в жизни, поедаемый желаниями. Они и привели его к такому концу.

— М-да, — с легкой растерянностью сказал Даманов. — Чудно! — Вытащил из кармана куртки бутылку водки. — Помянем?

— Зачем? Не надо. Память людская не нужна умершему. Она, подобно путам на его ногах, только мешает продвижению по другим мирам.

— Все ж я помяну, — сказал Даманов. — просто так, по русскому обычаю.

Агван-Доржи вздохнул, сказал как бы обращаясь не к собеседнику, а к кому-то легкому и прозрачному, пребывающему в невидимом теле небесной жизни:

— Поступки подобны ветру, а мысли если и растекаются, то лишь по древу жизни, отчего и трудно понять в людских сердцах.

И был долгий путь, отмеченный щемящим непокоем. И он не сразу понял, отчего это? А когда понял, ускорил шаг. Старый пес не помнил, чтобы вот так, ни с того ни с сего, хозяин заспешил бы, а в глазах у него зажглось бы нетерпение. Все же пес ничем не выдал своего удивления, догадался, что это могло смутить хозяина. А если бы так произошло, то и сделался бы монах не похож на себя. Нет уж, решил старый пес, пусть будет так, как есть. Кому охота смотреть в пустые блуждающие глаза?

Агван-Доржи зашел в юрту Бальжи, приблизился к вытянувшемуся во весь рост на холодном земляном полу телу старика, опустился на колени, коснулся ладонью изъеденного морщинами смуглого лба и ощутил слабое и трепетное тепло и сказал негромко, глядя в стекленеющие, но еще не утратившие привычной грусти глаза:

— Слушай меня… Ты еще живешь земными интересами, не ведая, что они уже далеки от тебя. Запомни, скоро перед тобой распахнутся дивные видения, и ты поймешь, что разум в своем привычном состоянии слаб и только способен удалить владеющего им от Истины. Но есть пустота ума, она не имеет ничего общего с иллюзорным миром. Пустота ума, коль ты достигнешь ее своим терпением и твердостью духа, есть состояние Будды, а состояние Будды есть твое собственное сознание. Постигнув это, ты сольешься с божественным сиянием, и свет мудрости коснется тебя. Зеркальный свет мудрости. Я молю Владыку Истины, чтобы так случилось.