Горящие сосны

— Врешь, — нахмурился Секач. — Знаю я ваше отродье, все норовите заступить дорогу человеку.

— То — человеку, а с тобой мы на равных, не припомню, чтобы кто-то из наших обижал тебя. Разве не так?

Был ли этот разговор, померещилось ли, что был? В голове у Секача круженье: ничего окрест не углядит, хотя и луна поднялась в зенит, осветила байкальское обережье, и не только дерева, а и малая травка, цепляющаяся за серые каменья, обозначилась ясно. Сквозь круженье пробилось в сердце Секача что-то новое, не сходное с его чувствами, сеющими холод, мягкое что-то, теплое, и там приметно поменялось, возникло намеренье обернуться в белую птицу и взмыть над священным сибирским морем, а потом оказаться в чужом краю, где никто про него не знает, и сделаться там тихим и неприметным и ни к чему не влекомым, даже ко злу, которое в прежнее время согревало сердце. Он не сказал бы: почему в белую птицу?.. Видать, из юных лет притянулось к нему это желание. Хоть и не памятлив на прошлое Секач, а тут вспомнил… Сидел пацаном еще на речном плесе, солнце пригревало, задремал вдруг, и удилище в руках дрогнуло, а потом упало на тихую воду; тут-то и помстилось, словно бы он очутился в чуждом его пониманию мире; здесь жили только белые птицы, их много, они затмевали проникающий сюда солнечный свет; а он, маленький человечек с холодным сердцем, сидел на узком, обтекаемом со всех сторон морскою волной, клочке черной земли и спокойно наблюдал, как птицы резали длинными крылами воздух, и удивлялся:

— Эк-кие непоседы! И чего не сидится в гнездах? Небось на ветру стыло, да и сшибить может.

Но время спустя, когда птицы, утратив прежнюю суетливость, подчинились живущему про меж них порядку и белой вереницей потянулись к дальнему окоему, ему захотелось обрести крылья и полететь следом за ними. И, когда желание стало нестерпимым, одна из птиц посмотрела на него круглым, с желтоватыми обводами, немигающим глазом и сказала:

— У тебя холодное сердце, мальчик, и ты никогда не будешь с нами.

Он не спорил, как если бы ничего другого не ждал, а потом и это желание растаяло, как льдинка в горячей воде, и он сказал, что все правильно, и ему ничего и ни от кого не надо, у него своя дорога, и ему еще шагать да шагать по ней. Нет, он теперь ничего не придумывал, уже в ту пору он знал о себе многое, как если бы кто-то постарался и открыл ему то, что открывалось другим лишь в зрелом возрасте, и сделал это едва ли не намеренно, точно бы понимал про него изначально ему даденное, неизменное. В самом деле, время истекало, а в сердечном упорстве Секача ничего не обламывалось, не распахивалось ни с какой стороны; он лишь матерел, обрастая неприятием земного мира.

Секач подосадовал, что ему, как в далеком детстве, захотелось стать белой птицей. Хорошо еще, что он не поддался затомившему. А когда глянул окрест, то и увидел, что он не один сидит возле Синего Камня, а в окружении бесенят. «Эк-кие они противные!» — ворчливо сказал Секач и рассмеялся. Он не знал, чем был вызван смех, глухо и утробисто разнесшийся по байкальской тайге, отчего пронырливые зверьки застыли в испуге и уж не сдвинутся с места, а медведь, лениво взламывающий кусты малинника, вытянул морду и в маленьких красных глазах заметался страх.

Поутру к Синему Камню нечаянно, как если бы заплутав, вышла бабка-повитуха, увидела мертвого Секача, лежащего, оборотясь к небу обезображенным маской сумасшедшего смеха, искривленным лицом, и сказала, крестясь истово:

— Никак черти защекотали?..

36.

Сжалился и опустился на землю и спросил у жаждавшего с Ним встречи слабого человека:

— Чего тебе нужно?

— О, Владыка! — пав на колени, воскликнул человек. — Я хочу счастья!

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о счастье?

— О, Владыка! — отвечал человек. — Счастье, я думаю, в исполнении желаний, а они не так уж и велики: мне нужны любовь женщины и прокормление для моего рода.

— Я дам тебе это.

Бежало время, подобно вечернему сумерку за солнечными лучами, ускользающими за вершины снежных гор, в бессильной страсти проникнуть и туда… И вот наступил день, когда слабый человек снова обратился к Всевидящему, и тот опять спустился на землю и спросил:

— Тебе нужно что-то еще?

— О, Владыка! — воскликнул человек. — Мне надоела любовь женщины. Я устал заботиться о своем роде. Я хочу усмирить поток знаний, подчинить их себе, чтобы проникнуть в тайны Вселенной.

— Не всякое знание во благо.

— Но я хочу!.. — угрюмо сказал человек, как если бы стал равен Рождающему Свет.

— Что ж, пусть будет по-твоему.

И опять побежало время, подобное вечернему сумерку, но уже не наблюдалось в нем жажды проникнуть еще куда-то, было скучно и серо. И однажды человек, принесший на землю непосильное для людей бремя знаний, увидел, как те неразумно распоряжаются ими, сея смерть и унижение чуждым родам, и снова воздел руки к небу и воскликнул:

— О, Ясноликий, приди ко мне!

И тот пришел и спросил:

— Чего тебе еще?..

И сказал человек, вновь обретя угасшую робость:

— Ты прав, о, Владыка! Не всякое знание во благо.

— Я рад, что ты понял это.