Горящие сосны

Прокопий, узнав об этом, день-другой пребывал в сердечной утесненности, но успокоился, когда понял, что Гребешкову нет резона подымать шум. Мало ли что может всплыть! Одно и остается: тайком закопать убитого, и концы в воду. Кому поминать на окаянстве поднявшуюся душу? Да и была ли она у варнака? Может, в залютевшем теле и не ночевала? Не всякому дается душа, ибо есть она от небес отколовшаяся малость и к ним же всенепременно возвращающаяся.

Так получилось, что утеснение отпало, зато чуть погодя навалилась на Прокопия тоска, которую кличут зеленой; она и впрямь зелена, стоит закрыть глоаза, как тут же отметится тяжелая, все на сердце сминающая. И, когда терпеть стало невмоготу, начал Старцев подумывать об отъезде, говоря: «Это разве жизнь, коль окрест все зачужело?..» Тогда-то и отписал приятелю по давним летам, просил в письме: «Уехать решился с отчины: так приспелось и ничего тут не поменять. Нужна пара лошадей, чтоб управиться со скотом. Коль в силе, помоги, зашли ко мне сына с конями».

Время текло, как вода в горном ручье, быстро, хрустяще, больно задевающе за сердце. Уж и про старого приятеля Старцев едва только и вспоминал, подумывал обойтись без коней, как вдруг тот постучал в желтые надворные ворота.

И была радость, ничем не остужаемая, долгая, до той поры, когда, уже сидя за столом и открыв бутыль с аракой, привезенную приятелем, Прокопий не спросил у него:

— Ты почему сам-то приехал? Послал бы отхона.

Бальжи, а это был он, пуще прежнего потемневший в лице, сутулящийся, все ж не утративший искряно теплого света в глазах, сказал устало:

— Духи взяли отхона. А другие сыны повязаны семьями. Нынче я один. Вот и оседлал коня и приехал…

Они до утра просидели за столом, поминая давнее и дивясь тому, как поменялось время, и не радуясь перемене, потому что не в укрепление жизни она, в разлом.

— Утекла из степи радость, как вода сквозь пальцы, — вздыхал старик Бальжи. — Тускло там нынче, пусто. Молодые бегут из улусов, не нужны стали их руки, а старики мрут, как мухи. Скоро, поди, никого не останется в степи, только нойон да его работники, а у них не сердце в груди — камень. Не чтут Богов и старых людей. Иль было когда-то так среди бурят? Не помню.

Затемно Прокопий поднял сыновей, послал меньшого к Даманову, обещал тот помочь провести лодку по реке: Светлая, хоть и на так поспешающе быстра в своем течении, местами, обсекая подводные камни, закручивает, заверчивает, не всяк сладит даже из понимающих движение реки; другим же сыновьям велел сносить скарб в лодку. Впрочем, скарба оказалось не так уж много, и к тому времени, когда появился Даманов, все уже было сложено. Прокопий с сыновьями, Агван-Доржи и еще некто малого роста, но дивно раздавшийся в плечах, были на байкальском берегу. Прокопий со вниманием оглядывал широкогрудую, с высокими бортами, зело просмоленную лодку с чувством удивления и радости, как если бы вот и пришел конец света и небесная вода опускается с гольцов, чтобы залить всю ближнюю окрестность; та, дальняя, едва угадываемая в синем пространстве, уже давным-давно залита, а у него все готово, только и остается запрыгнуть в лодку и, помолясь, отплыть, отдавшись на волю волн.

Даманов, несмотря на раннее утро, привычно весел и расторопен, говорил про что-то не относящееся к делу, все ж повернутое к нему, и парни со вниманием слушали рыбака и спешили исполнить его приказания. И — свершилось. Лодка, подстегиваемая хрипло свистящим мотором, сдвинулась с места, легла на ближнюю волну и как бы даже просела. У Агвана-Доржи ёкнуло сердце: а что, как черпнет воды?.. Но все сладилось как нельзя лучше. Байкал-батюшка с утра был светел и тих, ясная, будто политая серебром, гладь его приняла людей спокойно. Поднявшееся от гольца солнце, чуть потолкавшись меж низких, стемна, облаков, пробилось к ближнему водному урезу и осветило желтую пенистую накипь.

Прокопий и Агван-Доржи стояли на каменистом прибрежном взлобье до тех пор, пока лодка, обогнув ближний мыс, не скрылась из глаз, а потом прошли на подворье.

— Ты езжай, — сказал Старцев. — Я догоню.

Но тут же смутился, сноровил спрятать глаза, в которых старый бурят уже давно заметил тоску, но, понимая приятеля, не хотел расталкивать его колготу.

— Про коров-то я забыл, — сказал Старцев. — И про овечек тоже… Надо же!