Горящие сосны

— Я управлюсь. — Бальжи распахнул ворота и выгнал со двора скотину и повел ее меж задворьями, подальше от людских глаз. Когда проезжал околицей, услышал треск слежалых сухих бревен, как если бы огонь пробежался по ним. Вздохнул. Он ждал чего-то такого. Зачем было оставаться старому приятелю на опустевшем подворье? Все ж Бальжи даже не оглянулся, точно бы не желая утверждаться в своей догадке. Он уводил скотину все дальше и дальше от поселья, держась обильно поросшего ивняком теплого русла реки. И уж когда отъехал версты на три, его нагнал Старцев. Он мешковато сидел в седле, маленькая, лохмоногая, монгольской породы, лошадка шустро бежала чернотропьем, хлюпая копытами, коль скоро под ногами оказывалась черная заболотина, поверху облитая взмокревшей розовостью, это от цветов, поднявшихся на тонких слабых стеблях.

Прокопий старался не смотреть на Агвана-Доржи, все же в какой-то момент не выдержал и прокричал хрипло и задышисто:

— Пожег я дом, чтоб не остался варнакам!

Старик-бурят промолчал.

— Ты что, не слышал? — чуть понизив голос, спросил Старцев.

— Да нет, почему же? Слышал…

— Вот-вот… — вздохнул Прокопий, и вдруг слезы потекли у него из глаз, обильные и соленые, злые, смахивал их с лица широкой жесткой ладонью.

— Больно-то как. Больно! Мог ли я думать, что доживу до разора, учиненного своими руками?

Ближе к полудню старики подъехали к каменистому взъему реки, тут и сделали остановку, пустили на попас лошадей, стреножив их, подогнали к реке коров и овечек, чтоб на виду были, а сами разожгли костерок, скипятили в манерке — желтой алюминиевой кастрюльке — воду, заварили чай.

— Подсобляет с устатку, — тихо сказал Прокопий, он вялый, несвычный с тем, каким Бальжи знавал его, в глазах застыло горестное удивление, как если бы он лишь теперь узнал про себя главное, и это узнавание не принесло радости.

Бальжи и хотел бы утешить старого приятеля, но не знал, как? Все, что приходило в голову, было тускло и слепо и не могло принести облегчения, в конце концов, он смирился и теперь только и делал, что согласно кивал, коль скоро Прокопий начинал говорить, как бы оправдываясь. Только зачем?.. Разве сам Бальжи поступил бы иначе, если бы и над ним зависло глухое, враждебное, сталкивающее с места? Да нет, пожалуй. Хотя он и не сказал бы определенно, как поступил бы? Может, и ушел бы молча с отчего подворья, не причинив и малого порушья. А может, и нет?

— Нам бы годков двадцать скинуть, — сказал Прокопий. — Тогда еще повоевали бы. А теперь… теперь не наше время.

Жаль, конечно. Но, кажется, старый приятель прав.

Кусты ивы, густо и неуступчиво взросшие на речном взлобке, вдруг раздвинулись, и оттуда выехал на белом коне всадник. Приглядевшись, Прокопий узнал в нем Воронова. Тот был одет во все ярко синее, блестящее, как если бы наладился на погулянки с девками.

Тишка подсек коня короткими сильными ногами, и тот в один мах вынес его на горку.

— Тю! — негромко сказал Бальжи. — Иль нечистая сила решила поиграть с нами?

— Да наш это… Землячок. Чудит!

Но тут и Бальжи признал Воронова. А тот уже соскочил с седла и подсел к костерку, потирая руки, от него попахивало прелыми осожными листьями.

— Ты чего разоделся?

— Гуляю, — усмехнулся Тишка. — По случаю удачно провернутого дельца. — Помедлил, как бы собираясь с мыслями, а на самом деле лишь теперь обратив внимание на собственный наряд, который и самому показался чуждым сумрачному таежному неоглядью. — Правду сказать, захватили меня врасплох в лавчонке. Я только и успел натянуть на себя эту, с ближней полки, одежку. Пришлось в срочном порядке сматываться. — Оглядел реку и отливающее жгучей горячей зеленью ивняковое прибрежье. — Что-то лодки не вижу. Не подгребли еще? Я посылал к тебе своего человечка. Глухонемого.

— Он с моими парнями.

Тишка налил в деревянную чашку чаю, отпил глоток, похвалил:

— Хорош. Тайгой пахнет.

Время, коль скоро ожидаешь чего-то, словно бы останавливается, а если нет, то тянется медленно, и вот уж не только Прокопий, а и Бальжи начал выказывать нетерпение. Но вытолкалась из-за ближней речной излуки черным гибким пятном на светло-синем полотне острогрудая байкальская лодка, подвигаемая хрипатым задышистым мотором, а местами и длинными упругими баграми, и старики вздохнули с облегчением.

— Слава Богу! — сказал Старцев и поднялся с земли.

Лодка подбилась к берегу, с нее сошли братья Старцевы и подельник Тишки, широкоспинный, плосколицый, высоко вздернув над речной равнинностью правильное веселко.

— Все, дальше водной дороги нету.

Это сказал, ощупывая затиненный борт лодки чему-то улыбающийся Воронов, отвел в сторону глухонемого, потолковал с ним, знергично взмахивая руками.

— И мой подельник согласен со мной, говорит, дальше вода едва пробивается меж камней, версты три придется тянуть лодку волоком. Но да нам, братьям славянам, не привыкать. Еще в те поры, когда стояла Киевская Русь, наловчились. Да и позже… Про Ермака-то, небось, слыхали?