Горящие сосны

— Темны слова твои, монах! Что мне река? Что мне берег?.. Я не верю в жизнь после смерти.

Нойон ушел, а монах еще долго стоял в окружении людей с темными, густо загорелыми, бесстрастными лицами, как если бы их ничто не трогало ни в ближней жизни, ни в дальней, обещанной служителями культа. Он стоял бы еще дольше, если бы согбенный старик со слезящимися глазами не взял его за руку. Монах посмотрел на него и пошел за ним. Скоро они оказались в тесной юрте с круглым окошечком на дальней стене, сквозь бычий пузырь едва пробивался дневной свет.

Старик Гомбо, а это был он, его еще покусала хозяйская собака, и странник в свое время залечивал ему рваную рану на спине, сделал знак рукой, и монах присел на серый войлок, брошенный на земляной пол у маленького круглого столика.

Агван-Доржи, когда старик тоже опустился на войлок и, подтянув под себя ноги, подвинул ему чашку с молочно-белым чаем, хотел спросить о чем-то, а может, даже спросил, но не получил ответа, и тогда вспомнил, что Гомбо в канун Белого месяца дал зарок ни с кем не говорить, и, кажется, держал слово. Никто не знал, чем это было вызвано. Впрочем, никто и не пытался узнать, словно бы люди боялись услышать нечто, способное потревожить их душевную закоснелость, а к ней они, к немалому смущению Агвана-Доржи, начали привыкать. Но, может, ему только так казалось? О, Сиятельный, и да ниспошлешь Ты на утративших сердечную теплоту благодать и обретут они в себе прежнее начало!

Агван-Доржи закрыл глаза, понемногу оттаивая и отпуская все, что встревожило, а пуще чего другого, разговор с нойоном. Он поставил на теплый близ очага войлок недопитую чашку с чаем, опустил на колени руки, пальцы какое-то время перебирали желтые бусяные четки, а потом и они провалились в дрему, разлившуюся по усталому телу. И увиделось монаху с ним ли происходившее, с его ли отражением в неближнем мире, будто де он идет с псом по берегу реки, она памятна ему в главных своих очертаниях: те же изгибы, куда вода втекает, убыстряясь и как бы темнея, те же густые ивняковые заросли, норовящие взбугрить мягкий заболоченный берег, — и все же в течении реки появилось что-то прежде неведомое. Долго не мог понять, что же?.. Но в какой-то момент его осенило, и уже другими глазами он посмотрел на гладкую, изжелта синюю поверхность реки и отметил, что вода в ней, политая слезами, серебрилась и была солоновата. Он со смущением в голосе сказал об этом своему четвероногому другу. Рыжий пес с недоумением глянул на него. Он мало что понимал в жизни людей, иной раз удивлялся суетливости, сопровождающей их существование на земле; ему, уже заматеревшему в летах, хотелось бы думать, что люди сильны и ни перед чем не отступят, когда же случалось по-другому, то есть когда он видел, что люди не умеют сдерживать своих страстей и не понимают земли-матери, он делался раздражителен и капризен, мог беспричинно подбежать к особенно бестолковому человеку и свалить его с ног. Впрочем, в последнее время он начал привыкать к мысли, что человек слаб, и теперь даже на обидчиков не сердился, как если бы помнил древнюю восточную мудрость: убей врага сахаром. Пес и теперь лишь поудивлялся, когда хозяин сказал, что вода в реке солоновата: сам он уже давно понял это. Хозяин ко многому в земной жизни был равнодушен, а чего-то и вовсе не видел. Жаль!

Пес намеревался что-то сказать в подтверждение своего наблюдения, но вместо привычного: ба-у! ба-у! — у него получилось сходное с «бля-у» или «бли-у» или, что еще хуже, «Бли-и-н!..» Он недовольно повертел мордой, припоминая, с каких пор пало на язык невесть что означающее слово; да, да, однажды на лесной тропе повстречал хмельных, разодетых в пестрядину парней, от них и услышал это, оказавшееся до тошноты прилипчивым слово. Парни пристали к хозяину: мол, научи-ка ты нас оборачиваться в птицу ли, в зверя ли. И, смеясь, подталкивали его в спину, ловча загнать в круг. А там… Пес возмутился: ну, не мячик же хозяин, чтоб катать его от одного к другому!.. Встопорщил шерсть на загривке и кинулся на ошалелых от дурного зелья парней, оставил свою метину у кого на лице, а у кого и на ноге, вспоров кожу острыми черными когтями. И правильно сделал, а то замучили бы хозяина, который был привычно беззащитен, и слова вперекор не скажет и все принимает спокойно, как если бы так тому и положено быть.

Гомбо поднялся с войлока и предложил страннику следовать за ним. Монах, вздохнув, подчинился воле принявшего обет молчания и вышел в ночь, которая была в приближении к осени не то, чтобы холодна, знобяща, скорее. По первости они держались мерцающего речного течения, потом свернули в степь. Агван-Доржи все это время пребывал в тихом, никуда не зовущем, грустном умиротворении, когда понимаешь, что впереди ждут леты, которые едва ли поменяют в его душевном состоянии, хотя еще и близком к земной жизни, но во многом уже не подчиняемом ей, а чему-то другому, имеющему быть в иных пространствах, куда ему пока нет доступа, но, коль скоро Боги смилостивятся, то и он обретет себя среди святых архатов.