Горящий рукав (Проза жизни)

Все же, наверное, если и дышит что-то, то в центре. Уж точно, что не на этом пустыре. Дождавшись наконец пустого трамвая, я долго и грустно тащился в нем вдоль глухих бетонных производственных стен. Детская больница из старинного кирпича. Старообрядческий мост. Обрыв узкой мутной Волковки — причем это обрывается кладбище! Странно, что гробы не торчат. А вот — солидная главная стена, украшенная урнами с накинутыми каменными покрывалами. Мечта любого покойника. Не только родичи Ленина, включая мать его, но и сам Блок тут лежит на Литераторских мостках и другие гении. Но мне еще рано туда. Да и не положат. Надо же, куда меня занесло! И как я теперь отсюда выберусь? Да никак! Природа прорывалась лишь кладбищами — если деревья, значит, оно! Так же оживляли пейзаж здания больниц с закрашенными белым окнами — и больше, увы, ничего. Радоваться больницам и кладбищам? Небогато, увы! А ты сделай что-то из этого! В Палермо и Сорренто может и дурак! Правильно, что моя жизнь затонула, а то так бы и плескалась — на виду, но на мелком месте. А так, глядишь, все и образуется. Все нормально. Я сдал книжечку смешных рассказов в «Детгиз», там были горестно-смешные впечатления моего детства. Тот же злосчастный рукав пальто, который загорелся, когда я хотел наладить «контакт с массами» и попытался курить. Воспоминания о телефоне-автомате, которые были тогда. Однажды из него высыпалась горсть монет, и я, честный мальчик, не знал, что делать с ними. И, советуясь с людьми, которые были для меня авторитетом, все монеты прозвонил — так что нести на телефонную станцию, как я честно решил в конце, было уже нечего. Были воспоминания о двух атлантах, подпирающих балкон на Саперном переулке. Один из атлантов был в ботинках, а другой почему-то без, и этой странной разницей я пытался рассмешить ребят. А что здесь? И здесь можно найти твое — главное, ты сам себя не забудь! Замерзнув, но как-то собравшись с духом, бодро сопя, двигался обратно.

Помню, ехал через широкий длинный мост. Под ним сверкало бескрайнее море рельсов. Отсюда было километров пять до Московского вокзала, и тут товарные поезда рассортировывали, распихивали по степени важности на второй путь или на двадцатый. На краю рельсов, почти у горизонта, стояла белая двухэтажная будка с железным балконом, и из нее гулко доносилось: «Тридцать седьмой бис на четвертый путь! Двенадцатый литерный на резервный путь!» Ну и что радостного в этом царстве железа? Я с тоской глядел из окна автобуса за край моста.

Под этот край как раз с грохотом уходил длинный состав с красивым, золотистым сосновым лесом — на каждой платформе он лежал высокой горкой. Один вагон со стуком исчез, второй... десятый... тридцатый... последний! Увозят за границу наш лес!

И только я успел это подумать — как из-под того же края моста выскочил встречный поезд, точно с такими же бревнами на длинных платформах!

Я радостно захохотал. Мои любимые сюжеты не исчезли, нашли меня. Или я их?

А утром, еще в темноте, хлопали двери, и я со всеми стоял на углу, с отчаянием ожидая автобуса, чтобы добраться — всего лишь! — до железнодорожной станции и оттуда — на электричке — до окраины города. Работал я в таком же неуютном месте, но расположенном далеко — их, оказывается, гораздо больше, чем обжитых. Лета почему-то не помню — сплошной ноябрь. Все стоят, повернувшись спиной к ветру и снегу, с белыми горбами на спине. Время от времени самый смелый — или самый отчаявшийся, — крутнувшись, поворачивался к ветру и кидал взгляд туда, откуда, тускло посвечивая, мог появиться «домик на колесах». И если ничего не светило там вдали — это было ужасно! Видно было далеко, до самого горизонта, и если ничего нет, значит, долго еще не будет.

И снова стой спиной к снегу, наращивай горб. Потом, потеряв терпение, обернись — ну сейчас-то уж должно что-то появиться?! Ничего.

Кто сказал, что о тебе кто-то заботится? Чушь!

Ветер и снег о тебе заботятся — больше никто.