ГориславаПовести

Без особой жалости отнеслась Матрена к подстроенному кем-то пожару. Одним крепким монастырским уставом жила нарымская деревня. Объявился чуждый уставщик — гонористый, услужливый, хитрый. Наверно, господь отступился от Парфеши Игольчикова, черти потихоньку потворствуют. Стоило приветить, поить-кормить дознателей, сразу не стало председателя, бывший кладовщик попал под подозрение. Ждет Сотников со дня на день: вот-вот и его захапают, упрячут в тюрьму.

Матрена отпросилась у мужа и свекра к родным. В бане теснота, захотелось вновь очутиться под крышей родного крова. Отец Матрены предлагал Игольниковым пожить в его, хоть и тесной избе — отмахнулись. В родительской избе явился давно забытый крепкий, сладостный сон.

Нелюбимый муж после страшной беды стал покладистее, задумчивее и нерасторопнее. Ходил с остекленелыми глазами, натыкался на скамейки, косяки, будто переносил на ногах жуткий, долговечный сон.

Расчищая пожарище, Парфен мстительным взглядом приговаривал к сожжению дектяревские избы. Знать бы, кто отыгрался огнем. Мужик яро сжимал топорище, мечтая о справедливом возмездии. Он придумывал своему врагу казнь с изощренной мстительностью. Прихватит на болоте, поиздевается вволю и башкой в трясину… пропихнет тело до вечной мерзлоты. Нет, лучше сразу топором по черепу — и душа в отлет.

Крутился перед лицом черный прах сгинувшей избы, забивал ноздри, лез в глаза. Навалилась бесовская, едучая злоба, заставляющая до боли стискивать зубы.

За обгорелыми венцами амбара суетились куры, разыскивая уцелевшие зерна. Среди них живым клочком огня бродил горделиво петух. Маленькое пламя с гребешком напомнило Парфену о недавнем пожаре. Он схватил головешку, швырнул в форсистого петуха.

2

Острой двуручной пилой Игольчиковы валили сосны на новый сруб. Они давно приметили толстую лиственницу на стояки фундамента. Раскряжуют, обожгут на костре поверхность столбов, чтобы не портила гниль, не лакомились жуки-древоеды.

Отец с сыном сидели на свежих пнях, дымили самокрутки. Кто-то ломился к ним по кустам. Парфен пододвинул к себе топор. Подбежала раскосмаченная Матрена. Переводя дух, выжала жуткие слова:

— Бе-да, му-жики… война.

Среди лесного июньского великолепья — молодой листвы, волглого, шелковистого мха, пьянящего багульника, цветов, птичьего разноголосья слово война сразу не было воспринято со всей обнаженной и страшной правдой. Крисанф поперхнулся дымом, раскашлялся: от натуги нос посизел. Молчали, не выпытывали посыльную, переваривали услышанное. Парфен мозговал: погорельцев, чай, не возьмут — дадут отстроиться… в районе знакомцы есть, помогут…

Возле колхозной конторы бурлил люд. На лицах растерянность, недоумение: как могла объявиться гроза средь ясного, бестучного неба. Сухолицый, зыркастый военкомщик размахивал списком первобранцев. На сборы давались сутки. Игольников старший негодовал: его отправляют на войну вместе с сыном. Тут что-то не так, недоразумение закралось. Ничего, в районе выяснится. Собирая котомку мужу, Матрена не испытывала жалости. Душа даже не взбунтовалась от такого омертвления сердца. Изба исчезла, Крисанфа забирают на фронт — спокойна… навалилось тупое, омерзительное равнодушие. Вспомнилась пошлая песенка, подходящая к случаю: «Жена мужа на фронт провожала, насушила ему сухарей. А сама потихоньку шептала: унеси тебя черт поскорей».

Вскоре муж вернулся из района с бронью. Парфен, Сотников, другие первобранцы понеслись навстречу свинцовой судьбе.

Кантуя, ошкуривая сосны, Матрена перебирала в памяти безрадостные месяцы супружеской жизни. Мало находилось просветов, все было заткано плотными многослойными тучами. После пожара жилось несладко. Припасы почти все сгорели. Парфен где-то уберег от огня денежную заначку, она и выручала.

Подбираясь вагой под смолистое бревно, женщина чувствовала, как от натуги холодит и сжимает живот. Матрена не задумывалась, почему она до сих пор не затяжелела. Ей просто не хотелось иметь от Крисанфа ребенка. И она по-мужичьи ворочала бревна, надсажалась, вытравливая беспробудно спящее чувство материнства. Жила, вставала с петухами, ложилась спать в пересменку суток. Позже явится запоздалое раскаянье, она будет слезно просить у икон, чтобы боги ниспослали ей робеночка.

За деньги и водку Крисанф звал на помочи оставленных мужиков — не шли. Отказывались под разными предлогами. Приходил Матренин отец потюкать топором, скоро выдыхался и под дикий кашель стыдливо отваливал от сруба. Слабосильная, плоскогрудая свекровка тоже была плевой помощницей. Покрутится, нагребет щепок в мешок, поохает, растирая поясницу, и к баньке. Все каторжнее становилась закатка бревен на верхние венцы. До осени погорельцы собирались подвести избу под стропила, радуясь долгому немерклому свету белых ночей.