Горит ли Париж?

На втором этаже Военной школы сержант Бернхард Блахе наблюдал за штурмом своего опорного пункта. Он лежал на матрасе у окна. Рядом тихо постанывал его товарищ на данный, последний день войны — булочник из Мюнхена, которому снарядом оторвало руку. На зеленую лужайку Марсова поля выливался поток «шерманов». Блахе начал считать их. Дойдя до семнадцатого, он бросил это занятие. Черный вихрь от одного из снарядов, разорвавшегося поблизости, сорвал с него каску, и «война вдруг превратилась в ад» для двадцатичетырехлетнего берлинца, прибывшего в Париж с первыми подразделениями вермахта в июне 1940 года.

За Военной школой, в здании Министерства почт, телеграфа и телефона, в котором накануне вечером он услышал звон парижских колоколов, капрал Альфред Холлеш вместе с другими солдатами решил, что настало время сдаваться. Для этого Холлеш нашел оригинальный способ. Он разбил ящик пожарной сигнализации в подвале здания и объявил дежурному, пронзительный голос которого донесся из ящика, что обороняющиеся готовы сдаться.

Перед самим зданием капитан Жорж Годе, командир 4-го дивизиона 12-го кирасирского полка, носившего название «Белые слоны», решил, что настало время прекратить сражение. Подав назад свой «шерман» «Верден», Годе установил его прямо напротив двери. Затем на полной скорости он понесся прямо на замолчавшую 88-миллиметровку немцев. Из своего окна Бернхард Блахе видел атаку Годе и дождь обломков, посыпавшийся после того, как «Верден» прорвался через баррикаду. Блахе был сыт по горло. Он переломил надвое свою винтовку и бросился в подвал.

Через несколько минут Блахе и дюжину других немецких солдат с поднятыми вверх руками согнали в небольшую комнату. Там огромного роста солдат с ручным пулеметом, выкрикивая «Гитлер капут!», начал одного за другим выталкивать их через окно на тротуар. Блахе услыхал раздавшиеся снаружи выстрелы. Побелев от страха, он ждал своей очереди.

Когда его подтолкнули к окну, Блахе увидел снизу распростертые на тротуаре тела полдюжины своих товарищей. Бойцы ФФИ по очереди расстреливали пленных. Прежде чем охранник успел отреагировать, Блахе рванулся влево и выбежал из комнаты. В коридоре он с благодарностью отдался в руки группы солдат 2-й бронетанковой.

10

Когда стрельба на улицах города, заполненных солнечным светом и счастьем, постепенно затихла, оккупанты Парижа начали свой последний, печальный парад по улицам города, которым они правили четыре года. При виде их потных и изнеможденных колонн население Парижа захлестнула ненависть, накапливавшаяся за долгие горькие месяцы оккупации. Парижане били и пинали, проклинали и оплевывали их, а при случае и убивали.

Некоторые из оккупантов, как лейтенант-танкист на площади Республики, предпочитали покончить с собой, чтобы не попасть в руки жаждущей мести толпы. Другие находили более легкие пути, чтобы избежать такой участи. Рядовой Георг Кильбер переоделся в гражданское и смешался с толпой, чтобы приветствовать освободителей вместе с остальным Парижем. Капитан фон Цигесар-Бейнес, уже проведший два дня в заточении в «Гран пале», надел пижаму и уговорил своего друга сдать себя в американский госпиталь в Нейи, где он мог бы «мирно дожидаться американцев».

Но у большинства не было возможности избежать тяжкой и унизительной процедуры, которой до них на улице Риволи подвергся командовавший ими генерал. Сержанту Рудольфу Рейсу из военной полиции, который пять дней назад объявлял по городу о перемирии, пришли на ум телеги Французской революции, когда грузовик 2-й бронетанковой дивизии вез его к Префектуре полиции сквозь воющую, угрожающую толпу.

На площади Шатле младший капрал Пауль Зейдель стал свидетелем зрелища, показавшегося ему еще более тяжким, чем его собственная участь. Конвоиры специально остановили его, чтобы он не пропустил этой картины. На площади были выстроены около 20 девушек с обритыми головами, голые по пояс, с намалеванными на груди свастиками. На шее у каждой висела надпись: «Я спала с бошами».

Бывало, что не жалели и раненых. Жак д’Этьен, наводчик «Лаффо», очнулся в санитарной машине, увозившей его в госпиталь Сент-Антуан, и обнаружил рядом с собой лежащего без сознания раненого немца. Д’Этьен дотянулся до него и задушил. Затем сорвал с его кителя немецкий «железный крест» и сунул себе в карман. Через несколько минут этот трофей чуть было не стоил ему жизни. В приемном покое госпиталя сестра приколола крест на его одеяло. Валившийся от усталости хирург, решив прооперировать вначале своих соотечественников, шел между рядами носилок, цедя сквозь зубы «бош, бош, бош», если видел раненого немца. Увидев у д’Этьена «железный крест», он вымолвил «бош» и прошел мимо. Француз, уже впадавший в беспамятство, при этих словах попытался приподняться. «Я — бош? — вскрикнул он. — Да вы с ума сошли!»