Горит ли Париж?

За первые два часа лицо города изменилось. Теперь в воздухе пустынных улиц чувствовалось что-то угрожающее и зловещее. Немногочисленные прохожие с опаской перебегали от одной двери к другой. Велосипедисты прижимались поближе к тротуарам, и время от времени мимо изумленных консьержек на большой скорости проносились автомашины, на бортах которых красовались наспех выведенные белой краской буквы ФФИ. Но более всего то утро отличал новый звук, который парижские улицы не слышали с 1871 года. Это был звук ружейных выстрелов.

Для небольшой группы людей, собравшихся в салоне в стиле ампир на улице Бельшасс, в нескольких кварталах от Сены, звуки этих выстрелов были неприятным напоминанием сказанного Жаном Полем Сартром: «Пока мы спорим, жребий уже брошен». Члены Национального комитета сопротивления (НКС), высшего политического органа Сопротивления, были вызваны в этот салон, чтобы одобрить восстание, которое накануне было объявлено в Кламаре Парижским комитетом освобождения — органом, теоретически подчиненным НКС. В тот самый момент, когда председательствующий Жорж Бидо объявил: «Мы собрались здесь, чтобы обсудить предложение о начале восстания», залп ружейного огня этого самого восстания прокатился эхом по прилегающим к зданию улицам. Профсоюзный вожак с железной волей, коммунист Андре Толле поставил своих коллег, как он и рассчитывал, перед свершившимся фактом. Восстание будет продолжаться, заявил он собравшимся, независимо от того, поддержат они его или нет.

Спокойного, чем-то напоминавшего школьного учителя человека, представлявшего в этой комнате Шарля де Голля, слова Толле поставили перед дилеммой. Александр Пароди был убежден, что «для коммунистов восстание было в такой же мере и политическим шагом, и стремлением ускорить поражение немцев». Тем не менее, санкционировав захват Префектуры полиции, он в каком-то смысле принял неизбежность этого восстания. Если он откажется продолжать борьбу сейчас, то фактически передаст руководство восстанием в руки коммунистов и вызовет раскол в рядах Сопротивления. Его не оставляла одна-единственная мысль: ценой этого политического жеста коммунистов будет уничтожение Парижа. Через несколько часов, терзаемый муками из-за своего решения, он скажет: «Если я допустил ошибку, то до конца своих дней буду сожалеть о ней на развалинах Парижа».

По-видимому, выбора не было. Через два часа после начала восстание стало разрастаться столь быстро, что, как понимал Пароди, остановить его не было никакой возможности. Оставалось лишь попытаться контролировать его. Повернувшись к Бидо, Пароди от имени Шарля де Голля благословил восстание, которое лидер Свободной Франции приказал ему предотвратить.

На улицах города восстание уже переходило во вторую фазу. Организованные группы бойцов ФФИ, вооруженные чем попало, по всему городу перешли к нападениям на общественные здания. Следуя тщательно разработанному плану, они направлялись для захвата мэрий двадцати парижских районов, полицейских участков, общественных зданий и даже скотобойни, морга, театра «Комеди Франсэз». Из окон и с крыш в небо устремлялось запретное знамя Франции — пыльное после многомесячного хранения в тайниках или наскоро смастеренное из простыней и шелковых платьев.

* * *

Ни один из районов Парижа не был более спокойным в течение четырех лет оккупации, чем район элегантных вилл на краю Булонского леса, которые образовывали коммуну Нейи. В каждом ее квартале особняки восемнадцатого века вмещали, вероятно, больше коллаборационистов, больше вишистов, больше германских агентов и немцев, чем в любом другом районе Парижа. С 1940 года это был самый тихий уголок в оккупированном Париже, образец дисциплинированного признания власти завоевателей Франции.

Как и остальные пять тысяч солдат, расквартированных в коммуне, эти два немца, потягивавших коньяк в кафе на улице Шези, расположенном за углом от мэрии Нейи, чувствовали себя совсем как дома. При звуке открывшейся двери немцы обменялись похотливыми улыбками. Это должна была быть Жанин, симпатичная белокурая служанка, ради которой они и пришли. Однако, обернувшись, они увидели вместо нее Луи Берти, мясника из Нантера, впервые в своей жизни направлявшего пистолет на немецкого солдата. Берти разоружил своих пленников и повел их в мэрию. По дороге он отогнал трех разгневанных парижан, подбежавших, чтобы плюнуть немцам в лицо. «Это пленные», — предупредил он. Один из немцев обернулся, утер лицо и кивнул Берти. «Данке шён»[20], — произнес он.

Из окна своего кабинета на четвертом этаже здания напротив мэрии Эмиль Марион с ужасом наблюдал за тем, что происходило внизу: вначале — Берти и его два пленника, теперь — вызывающе взметнувшийся в небо над мэрией трехцветный флаг. Не менее официально, чем Клемансо обращался к Палате депутатов, этот пятидесятидвухлетний ветеран Вердена повернулся к своему пожилому секретарю и провозгласил: «Республика спасена». Затем взял шляпу и вышел, чтобы присоединиться к новым хозяевам мэрии.