Горицвет. Лесной роман. Часть 1.(СИ)

- Ну, полно, господа, - вспыхивал Николай Степаныч, как всегда с ним бывало во время интересного спора, который кто-нибудь начинал сбивать в сторону. - Мы и они, вовсе не так уж не схожи. Я сам мужик, да-да, и горжусь этим. Кому, как не мне, знать, из какого они теста. Уверяю, в чем-то глубинном мы с ними одно целое. И вот что оставляет мне - всем нам, полагаю, - некоторую, весьма отдаленную, надежду на не слишком позорное будущее. В конце концов, для чего иначе мы работаем, ради чего все наши усилия и жертвы?

- Вот именно... - сказал Коперников, пожелав неожиданно для всех принять участие в споре. - Для чего, хотел бы я вас спросить, мы добровольно впрягли себя в это ярмо?

- Позвольте, позвольте, - прервали его чуть ли ни одновременно оба главных спорщика, акушерка и Коробейников.

- Так мы с вами ни до чего не договоримся, кроме невозможности принять нынешний порядок вещей, что, согласитесь, слишком понятно. И речь даже не о том, как уничтожить этот порядок вещей...

-Только революция. Революция, дорогой Николай Степанович, - громко перебила его Нина Савельевна.

- Ради бога, - послышался с другого конца голос Елены Павловны, прервавшей из-за этого громкого и чересчур прямого возгласа свою увлекательную борьбу на два фронта. - Пожалуйста, не так громко, - и почти шепотом добавила: - Не забывайте - у нас под окнами ходит шпик.

- И чем скорее, тем лучше, - ничуть не понижая голоса, продолжила Нина Савельевна. - Революция не только уничтожит отжившее и гнилое, но через очистительный огонь приведет нас к подлинно новому...

- И вы еще доказываете, что вы не идеалистка.

В эту минуту из гостиной в столовую вошел Аболешев.

- Извините, господа, я немного устал сегодня, - произнес он спокойным, ничего не выражающим голосом:

Поощрительный говор раздался со всех сторон: "Да идите же к нам... Павел, дорогой... садитесь... Павел Всеволодович, вы должны немедленно выпить чая". Он кивал, улыбался бледной улыбкой. Сел на пустой стул рядом с Жекки, но когда та подала ему чашку чая, отказался, и сам налил себе холодной воды. Взглянув на него, Жекки увидела, что маска его спокойствия вполне фальшива, и что из-под нее неумолимо проступают все те же искаженные черты. Ей снова стало не по себе. Между тем, прерванные разговоры возобновились.

- Ну как, как можно продолжать надеяться на поступательный прогресс, - твердила свое Нина Савельевна, - когда мы каждый день видим такое. У Фролки, нищего мужика, от недокорма две недели назад сдохла его кляча. Жена больная не поднимается, а шесть человек детей. Пухлые от голода, в лохмотьях. Младшего я забрала к нам, в больницу. Выживет или нет, еще не знаю. И главный ужас в том... Вы понимаете, как такая жизнь, если ее можно назвать жизнью, искажает человеческую природу. Мы с Кузьминым наскребли для Фролки тридцать рублей, отдали ему, чтобы он купил себе другую лошадь. И что же вы думаете? Все до копейки он пропил в два дня, все-все. Нет, это непробиваемая стена, господа. Ее может снести только насилие, радикальнейший переворот всей жизни.

- Из нашего национального радикализма не выходит ничего, кроме пугачевщины, - гнул свое Николай Степаныч.

- Все это безнадежно, господа, - вновь вступил в разговор Коперников.

На этот раз ему не стали противоречить, поскольку и в его словах, и особенно, в удрученном лице прочитывалось что-то знакомое всем и каждому.

- Кого мы пытаемся спасти? - воскликнул он, стараясь ни на кого не смотреть, - Дикарей, которые нас ненавидят, как своих завоевателей? Конечно, мы не можем им не сострадать. И в этом-то причина наших собственных страданий. Мы не можем не идти к ним, не пытаться изменить хоть что-то. Другое дело, что наше бескорыстие и этот взгляд на народ, как на слабоумного ребенка, только развращает мужиков, добавляет им права нас ненавидеть, а нам не оставляет ничего, кроме неверия. Может, отдавая себя в жертву, мы хотим спасти самих себя? Снова вопрос - для чего? Чтобы низвести себя до дикарей, набившись к ним в братья по разуму? Или, может быть, для того, чтобы не стыдится собственной никчемности? Все это безнадежно, я устал от всего этого. И прежде всего от того, что не в силах ничего изменить.

Коперников опустил низко голову, и какое-то время сидел так в полной тишине, воцарившейся после его слов.

- Безнадежно... - повторил он еще раз медленно, выделяя интонацией каждый слог. Затем поднялся, отошел к стене, где на приставленных стульях лежала его гитара. Подняв ее, он стал бессмысленно наигрывать что-то неопределенное.

Все сидели по-прежнему молча. Вдруг Коперников, мягко перебрав струны, заиграл мелодию, пахнувшую старомодным осенним унынием.