Горицвет. Лесной роман. Часть 1.(СИ)

То, что он услышал после того, как плоские черные мазки,начертанные дядей Павлом, начали сами собой перерастать в густые объемные образы, ввергло его в кромешный, зыблемый, будто бы налетавшими порывами ветра, непроходящий багровый кошмар. Черные и пурпурные волнообразные слои, похожие на грозовые тучи, сгущались, переплетались друг с другом и, смешиваясь, образовывали плотную, но чрезвычайно подвижную, рвущуюся, подобно ветхой материи, то огненно-красную, то черную, то лиловую смесь, из которой вырывалось горящее страшным багрянцем, кровавое зарево. Оно пылало и выло, и было не понятно, откуда текут его неохватные палящие потоки - от земли или с неба. Юра на секунду забылся, когда почувствовал разверзшуюся под ним багряную пропасть. Его объял непередаваемый страх, как будто ревущее зарево выжгло внутри все без остатка. Он почувствовал, как сбилось его дыхание, как наплывающие косматые волны застлали ему глаза, с какой тягучей щемящей болью сжалось в груди сердце. Ему захотелось, чтобы дядя Павел немедленно перестал играть, чтобы его руки замерли или вообще отвалились, а фортепьянные струны полопались все разом. Лишь бы не продлевать эту муку, лишь бы не слышать этих гудящих, зовущих и плачущих колебаний, извергавшихся из безмерного мрака.

И дядя Павел как будто послушал его. Багровые отсветы зарева начали медленно отступать. За ними, на освобожденном подвижном полотне, выступила беспредельная, изломанная красноватыми всполохами пустыня. От ее голого безобразия словно бы несло смрадом, неприступной горечью и такой внятной обреченностью, что воспоминания об огненном мороке, только что выжигавшим вокруг все живое, стало казаться лишь слабым предчувствием настоящего неотвратимого Ничто.

Когда дядя Павел последний раз опустил пальцы на клавиши, Юра поднялся, чувствуя слабость во всем теле. Он хотел поскорее уйти из гостиной и, торопясь выбраться вон, столкнулся в дверях с Грегом, который тоже стремительно выходил из комнаты. При столкновении Грег оступился и чуть было не навалился на Юру, но с какой-то присущей ему ловкостью удержался от падения. Он положил на плечо Юре тяжелую ладонь и в эту секунду, подняв на него глаза, Юра увидел отражение своего собственного или очень похожего, чувства. В глазах Грега тлело задавленное страдание. Они поспешно разошлись в разные стороны. Юра побежал вверх по лестнице, а Грег, судя по направлению его шагов, вышел через столовую на веранду.

Жекки не обратила внимание на их уход. Она не особенно вслушивалась в игру Аболешева, находя ее как всегда сильной, но, не отрывая взгляда от его лица, убеждалась с каждым новым приливом волнения, вызванного музыкой, что с ним произошло нечто непоправимое. Она не могла сейчас заняться поисками ответа на вопрос, что именно, и почему именно сейчас. Просто она видела, что музыка все-таки сделала свое обычное дело, разбудив в Аболешеве то, что еще было способно проснуться. И горячечные отблески этого пробуждения, читавшиеся в его оживших, но каких-то уже полустертых, чертах, вызвали у нее отчаянье. Аболешев был неузнаваем. Когда он закончил играть, на него было страшно смотреть. Видимо, он и сам прекрасно понимал, что в эти минуты выдает себя. Возможно, осознание неуместности подобного открытия подействовало на него как раздражитель. Возможно, что-то другое сломало его приевшуюся бесстрастность. Но как только смолкли последние звуки его импровизации, в наступившей тишине он вдруг с какой-то бешеной злобой обрушил распластанные пятерни на затихшие клавиши и, не сдержав сдавленный стон, уронил на них голову.

- Боже мой... - пролепетала, очевидно, разбуженная в очередной раз, Нина Савельевна.

Аполлинария Петровна ахнула. Коперников сделал движение в сторону Аболешева, но застыл, словно передумав. Саша Сомнихин раньше других испуганно метнулся вон из гостиной.

- Павел Всеволодович, голубчик... - вырвалось у Вяльцева.

- Что с ним такое? - прошептал Николай Степанович, склоняясь над ухом Жекки. Она еле-еле повела плечами, изобразив непонимание. Быстрее других нашлась как всегда Ляля.

- Господа, это так... ничего. Оставимте пока, - сказала она с принужденным задором. - Милости прошу в столовую. Закусить чем бог послал.

- Да, господа, - поспешил поддержать ее Николай Степаныч, - пойдемте. От искусства тоже, знаете ли, надо иногда отдыхать. Закуски, самоварчик там... Пожалуйте.

Гости не заставили себя упрашивать и дружно, один за другим, вместе с хозяевами покинули гостиную. Жекки, не замечая их, стояла посреди комнаты и смотрела на Аболешева. Он все еще сидел за фортепьяно, уткнувшись лицом в беззвучные клавиши. Плечи его слегка вздрагивали. Жекки не решалась к нему подойти.