Горицвет (СИ)

— А что до прекрасного… — Ляля снова пробежалась по клавишам и бойко пробарабанила начало «Турецкого марша». Прервав его с нарочитой внезпностью, она сказала: — Грег попросил потом меня сыграть что-нибудь и сразу стал грустным. Я, мне кажется, никогда еще не видела его таким… В общем, я сыграла что-то. Мне и самой из-за него сделалось как-то грустно. И ты знаешь, я наверное не плохо играла, потому что он не усидел на месте, и подошел прямо ко мне, и встал тут, у фортепьяно. И я опять по его лицу поняла, что ему понравилось, как я играла. А он, уж поверь моему чутью, разбирается в музыке не хуже твоего Аболешева. Только опять как-то иначе… Я, наверное, не сумею выразить это понятно, но… Мне кажется, Грег очень сильно любит музыку, а то, что он любит, делает его слабым, и он, как может, старается это скрыть, потому что для него слабость постыдна, мучительна для его гордости, которую, между прочим, он тоже скрывает, как слабость. Я, по крайней мере, так думаю, да я думаю, что угадала…

Жекки пропустила мимо ушей почти всю эту психологическую тираду.

Только одна вещь, одно суждение сестры по-настоящему взволновало ее — то, что музыка была слабостью Грега.

Жекки показалось, что она сама это знала уже довольно давно и только удивлялась, почему не осознала с такой же отчетливостью, как после слов сестры. Жекки вспоминала, как менялся Грег, стоило кому-то затеять разговор о музыке, каким принужденно замкнутым при этом становилось его лицо. И как, наконец, заметно возрастало в нем, обычно таком вальяжном и раскованном, какое-то необъяснимое внутренне напряжение, когда он слушал игру музыкантов.

«Ну конечно, — поддакивала она себе, — по-другому это не объяснишь. И как это не похоже на Аболешева. Аболешев тоже словно бы проникнут музыкой, а зависим от нее даже сильнее, чуть ли не физически. Но на Аболешева музыка действует как элексир жизни. Он наполняется чем-то таким могущественным и горячим, что выходит из него почти сразу, как только он перестает играть или слышать чужую игру. На Грега музыка влияет обратным образом. Он как будто лишается какой-то части своего естественности и становиться тем, кем был, может быть, когда-то совсем-совсем давно, может, в другой жизни, или еще до того, как его душа вселилась в его теперешнее сильное и жадное тело. Да, похоже, что так оно и есть, и как это, на самом деле, странно. Очень странно».

— Ну а что же было потом? — спросила Жекки, отталкивая от себя навязавшиеся сопостовления Грега с Аболешевым. — Или после музыки он уже не захотел ни о чем разговаривать?

— Да, почти. Только заметил что-то забавное на счет мадам Беклемишевой и ее вечной приживалки Пеструхиной. Что-то вовсе на грани приличия. Впрочем как всегда. Но даже Коля едва сдерживал смех. Да, про тебя, если это тебе интересно, спросил как-то между прочим, с дежурной учтивостью, мол здорова ли ваша сестра. И все. Никакой особенной пытливости. А потом вошла Алефтина с маленькой, и Грег, знаешь, опять как-то весь засветился. Уж не знаю, что на него нашло. Мне как-то трудно привыкнуть к этому, но он, по-моему, очень любит детей.

— Кажется, он не слишком спешил с отъездом, раз так засиделся?

— Нет, он, кажется, не пробыл у нас и часа. И кстати, как раз начал прощаться, когда Алефтина засобиралась с твоей племянницей подышать свежим воздухом. Ты знаешь, Николай Степанович настаивает, чтобы с ней гуляли хотя бы полчаса в день в любую погоду. Это, как он говорит, необходимое условие для нормального развития и я, разумеется, с ним согласна. Грег тотчас встал и откланялся. Вот, вроде бы и все.

В это время в коридоре послышались тяжелые, переваливающиеся шаги и слабый, прерываемый воркующими пришептываниями, детский писк. Ляля всплеснула руками:

— Ну вот, легки на помине. Алефтина с гулянья вернулась. Ты извини, Жекки, я тебя оставлю. Мне нужно кормить. А ты, если хочешь, сходи к Николаю Степановичу. Он что-то у себя засиделся. Да, и не забудь — ты у нас обедаешь. Да, да и никаких отговорок. Я старшая сестра, и ты обязана меня слушаться. Ты еще не знаешь всего, что я вынуждена буду тебе сказать.

— Лялечка, прошу тебя… — попробовала отговориться Жекки, уже поняв, что спорить бесполезно.

Сестра сбила ее с толку. Увлеченная рассказом о прощании Грега, Жекки напрочь забыла о том, что сама пришла к Коробейниковым ровно с той же целью и ахнула, вспомнив, о том, до чего же забывчива, уже вступив в кабинет Николая Степановича.

VI

Доктор Коробейников вышел навстречу, издалека протягивая ей руку, сильно выпиравшую из коричневого рукава пиджака, очевидно, сделавшегося с течением времени заметно короче нужного размера. Вообще, некоторое равнодушие к внешней стороне собственной жизни, было хорошо известной чертой в характере доктора.