Горицвет (СИ)

— Останьтесь, — умоляюще выдохнула она и подняла на него глаза, полные горечи, безудержно, робкими струйками растекавшейся по лицу.

Аболешев поднялся и, медленно с усилием ступая, приблизился к ней. В нем будто бы что-то слегка подвинулось внутри, и сквозь облик каменного идола проступило на мгновение живое, знакомое, но уже невозвратное. Жекки захлебнулась от накатившего слезного жара. Слезы текли безмолвно, да она и не могла бы рыдать вслух. Аболешев низко склонился и, приподняв ее руку, словно бы безотчетно прижался к ней холодными, как камень, губами.

Жекки смутно помнила, что было дальше. Кажется, так они молчали друг подле друга, пока в комнату не вошел Йоханс и не объявил, что наемная коляска подана, и можно отправляться. Аболешев выпрямился и еще раз нежно и сильно стиснул в своей руке ослабевшие пальцы Жекки.

— Прощайте, — услышала она перед тем, как красноватая, вздрагивающая тьма сжалилась и забрала ее.

Часть третья

I

Еще утром, выехав из Инска и полулежа в подпрыгивающей на ухабах повозке, Охотник обратил внимание на сгущение в воздухе тяжелой дымной завесы. Сначала казалось, что это утренняя холодная мгла висит над пустыми полями, а горьковато-вяжущий запах всего-лишь относится слабым ветерком от какой-нибудь близлежащей деревни. Потом, когда утро давно перешло в день, а сизая плотная мгла, расползаясь от горизонта, не только не развеялась, но, как ясно видел Охотник, сделалась гуще, и горький запах далекого пожарища уже не наполминал легкого веяния печного дыма, он понял, что мгла следует за ним неотступно. Дышать и без того было тяжело. Кашель то и дело наваливался изнутри неудержимыми спазмами, а тут еще этот горький, разъедающий горло, дым. Охотник поднял воротник пальто и наскоро перемотал толстый шарф, закрыв весь низ лица. Защита не слишком надежная, но ничего другого нельзя было придумать.

Не по-осеннему теплый и сухой день против обыкновения не отливался той ясной прозрачной свежестью, что сопровождала похожие, совсем недавние дни. Голубая чистая даль стерлась и потускнела. Ветер совершенно стих, и окутавшая окрестности, сизая пелена надежно заволокла и небо, и солнце, смутно проступавшее из-под ватного покрова, будто тусклое масляное пятно на грязной скатерти.

Повозка Охотника тащилась медленно. Он сам же предупредил нанятого кучера, чтобы тот ехал размеренней — Охотник чувствовал себя прескверно, — и кучер, по-своему поняв прихоть болящего барина, еле-еле подгонял обленившегося чубарого мерина. Тот вяло шлепал копытами по мягкой серой пыли и с удовольствием отфыркивался на ходу от поднятых им же белесых пыльных клубов. Старый Инский тракт и сам будто бы исподволь тянулся между пустынных песчано-бурых полей, золотистых перелесков, еще не сбросивших до конца умирающу юлиству. Сползал в низенькие лощины, обросшие колким кустарником, выбирался наверх и долго без устали вился вдоль изломанного пологого берега тихой речки Пестрянки. И все это, затянутое низко нависшим дымным маревом, казалось каким-то рыхлым, неопредленным, стирающимся на глазах, подобно неверно набросанному рисунку.

Часам к двум пополудни они дотащились до места.

Довольно большой рубленый дом из нескольких связей под проваленной над узким крылечком почерневшей тесовой крышей встретил Охотника с унылым смирением. Это была старая почтовая станция, в прежние времена, вероятно, процветавшая, но теперь, с постройкой первой ветки железной дороги, проложенной параллельно верстах в тридцати, потерявшая былое значение. Впрочем, почтовое сообщение через нее все еще продолжалось, и скорые, звенящие медными бубенцами, возки в сопровождении молодцеватых казенных людей то и дело останавливались здесь для короткого отдыха и смены лошадей. Мелкие торговые люди, развозившие нехитрый товар по окрестным деревням, возчики, застигнутые ненастьем, мужички, едущие в город или обратно, а то и так, пешком бредущие по своим нуждам в соседнюю деревню или ближайшее большое село Никольское, — словом, люди самого скромного рода и звания, стали здесь с некоторых пор самыми частыми постояльцами.

Тем более удивился почтенный старичок Дудырев, здешний бессменный смотритель, когда в покосившиеся ворота его заведения въехала, поскрипывая на мягких рессорах, удобная городская повозка. Из повозки выбрался, покашливая, невысокий, хорошо одетый господин в толстом шарфе и потребовал для себя комнату. Ему предоставили самую лучшую, прошлый раз отводившуюся на ночь судебному следователю из Инска, который ехал в Дятлово разбирать убийство.

Комната была просторная, в два света, с большой пуховой периной у стены, с круглым столом посередине, двумя стульями, лавкой у двери и душными геранями в глиняных кадках на окнах, завешанных ситцевыми занавесками. Оглядевшись, Охотник слегка поморщился, решительно отказался от обеда и довольно сурово попросил хлопотавшую возле него толстую бабу — Дудыриху, жену смотрителя, — поскорее подать самовар, да если найдется, принести последние несколько номеров «Инского листка». И чай, и газеты явились без проволочки.