Горицвет (СИ)

Вода в бадье была черной, прохладной. Зачерпнув ее миской, он прислушался и замер. За дверью раздался какой-то легкий шорох. Чьи-то шаги или ветер? Или один из тех неопределенных звуков, что время от времени пробуждаются среди вечернего лесного безмолвия? Поликарп Матвеич слишком хорошо ощутил, что долетевший до него шорох произвело движение живого существа. Ему почему-то стало трудно вздохнуть. Пересилив себя, он распахнул дверь и вышел на крыльцо.

XXVI

Закатные отсветы, проступая между мохнатых еловых лап, нависавших почти над самой крышей, ложились ровными розовыми пластами на бревенчатые стены избы. Вспыхивали в мелких оконных стеклах и матово светились сквозь лиловое марево, расстилавшееся плотной стеной по ту сторону дворовой изгороди. Дальше ничего не было видно. Сплошная черная, пронизанная раскаленными зарницами тьма. Оттуда, из черноты невидимого, вдруг пахнуло холодом, и Поликарп Матвеич увидел, как перед ним в двух шагах от нижней ступеньки резко поднялась и слегка пошатнулась высокая человеческая фигура. Когда человек перевел на него прямой немигающий взгляд, старый лесник непроизвольно вцепился рукой в гладкую балясину перил и отшатнулся. Из всех живших на земле так мог смотреть только один человек. Поликарп Матвеич снова узнал его.

Они долго и пристально смотрели друг на друга. Оба молчали и угадывали в сковавшем их безмолвии почти все и сразу: и многолетнюю тяжесть давней обиды, и угрюмое разочарование, и невыразимую нежность друг к другу, и внятную только им двоим даль драгоценных воспоминаний, и преодалевшую самое себя гордость, и переступившую через нее мучительная боль, и общую им, долгую неизбывную горечь. Горечь шла за каждым из них попятам, отзываясь в каждом своими особенными, неповторимо мертвящими полутонами.

Матвеич не выдержал первым, так больно кольнуло его сердце какое-то новое, не виданное прежде выражение в знакомых, совсем чужих, глазах Голубка. Он молча толкнул входную дверь, жестом приглашая его войти. Тот прихрамывая, медленно переступил порог.

После охлажденного вечернего воздуха травяной пряный запах дома показался особенно густым и тяжелым. Пучки сушеных трав свешивались под потолком, темнели разложенными пластами над полатями. Голубок глубоко вдохнул в себя этот насыщенный добрым дурманом сумрак и, словно бы узнав что-то странно знакомое, тяжело повалился на лавку. Потревоженный Кот спрыгнул на пол и нехотя перебрался на полок печки. Нежданный гость был ему явно не по нутру.

Матвеич налил полный стакан ежевичной настойки, поставил на стол перд гостем. Голубок не раздумывая опрокинул его, осушив одним залпом. Его сильно знобило, заросшее темной щетиной лицо было покрыто испариной. Из-под распахнутой на груди несвежей рубашки выступала мощная, как у борца шея и широкая грудь, лоснившаяся от липкого пота. Глаза, затянутые горячечной поволокой, были неправдоподобно черны и огромны.

— У вас лихорадка, — сказал Матвеич, наполняя второй стакан, — выпейте еще и ложитесь спать.

— Я ранен, — скривился Грег. — Один дурак подстрелил меня. Точнее — я сам подставился ему, как дурак.

Матвеич нахмурился. Стало быть, вот в чем дело. Вот откуда эта хромота, этот озноб, эта воспаленная черная пелена в мутных глазах. Откуда эта тщательно скрываемая слабость, эта внезапная уязвимость. Стало быть, вот чему Матвеич обязан за визит старого приятеля. Просто приятель угодил где-то здесь поблизости в очередную разбойничью передрягу. А не случись с ним этой передряги, может быть, не вспомнил бы о старом леснике вообще никогда. Но что поделать, Голубок он и есть Голубок, с ним по-другому-то и быть не могло. Ну а Матвеичу, что же? Разве была или есть хоть какая человеческая возможность, чтобы не принять или не простить его, вот такого? Не помочь теперь, когда он болен и слаб, тем более теперь, когда он слаб? Пришел же он именно сюда, в дом, где был всего лишь однажды много лет назад. И значит, ничего не забыл. Выходит, знал, что здесь его примут, что бы с ним ни случилось.

— Покажите-ка, — Матвеич, вздыхая, нагнулся над вытянутой ногой гостя, опытным взглядом прикидывая, какова тяжесть ранения.

На оголенном правом бедре Голубка он увидел багровую вмятину с лиловатой припухлостью вокруг, каких повидал, пока служил в Туркестане, немало. Пуля прошла навылет. Выходное отверстие чуть выше колена было больше, а разрыв тканей сильнее. Но характерного для свежей раны воспаления Матвеич не обнаружил. Рана, хотя и не из приятных, уже судя по всему, начала затягиваться, но, вероятно, по-прежнему вызывала непроходящую боль. Непонятно, почему Голубка до сих пор знобило, как будто шло заражение.

— Когда это вас угораздило? — спросил Матвеич, осторожно прощупывая поврежденную кожу вокруг кровянистых разрывов. Ему подумалось, что возможно, где-то рядом осталась еще одна неизвлеченная пуля. Она-то и могла вызывать воспаление.

— Третьего дня, — сжимая зубы, выдавил Грег. Непослушные пальцы Поликарпа Матвеича нечаянно врезались ему в кожу сильнее, чем он ожидал.