Горицвет (СИ)

— Не может быть, по виду ваша рана уже заживает. Меня, голубчик, не проведешь. Ей не может быть меньше двух недель.

— У меня и в мыслях не было вас обманывать, Поликарп Матвеич. Дело в том, что над ней изрядно поколдовали. До вас.

— Ну разве что поколдовали, — Матвеич поднялся и удивленно посмотрел на Голубка.

— Мне дали понять, что беспокоиться больше не о чем.

Поликарп Матвеич не стал возражать. Он молча покопапался в сундуке, где хранил всякий текстильный скарб, извлек оттуда чистую простыню и разорвал ее на ровные узкие полосы.

— А ну, приподнимитесь-ка…

Грег спокойно с неприставшей ему покорностью позволил рукам Матвеича снова заняться своей ногой. Была или не была в том нужда, он почему-то не считал нужным сопротивляться.

Осторожно перетягивая поврежденную часть его бедра, Матвеич еще раз обратил внимание на то, как аккуратно обработаны рубцы и как неестественно очевидны для такого характера ранения скорые признаки заживления. Ему почудилось, что разорванная кожа вокруг раны срастается прямо на глазах, что он словно бы видит, как быстро цепляются друг к другу мельчайшие розовые волокна, образуя единое здоровое целое.

— Да кто же этот чудодей, что сотворил с вами такое? — спросил он, поднимая на Грега настороженные глаза. — Ведь ей-ей, наш волостной фельдшер иной раз и зуб-то больной толком выдрать не может. Руки трясуться, потому подвержен известной наклонности. Впрочем, человек он не плохой, не без познаний, однако же…

— Это не фельдшер, — произнес Голубок и пристально посмотрел на Матвеича, точно выжидая чего-то.

Еще не догадываясь к чему он клонит, Поликарп Матвеич ощутил неладное. Черные, растекающиеся мраком глаза, пронзали его до костей. По телу Матвеича то и дело пробегал холод. С минуту он не мог произнести ни слова.

— Это даже не человек… — услышал он, почувствовав в голосе Голубка вместе совершенную серьезность и издевательский смешок.

Ничего не ответив, Матвеич закончил перевязку. Что ему делать дальше, и главное, как и о чем говорить с этим чужим и таким прежним, таким долгожданным человеком? Неужели, о Лесном Князе?

— Благодарю, — сказал Грег с какой-то внезапной теплотой, от которой у Поликарпа Матвеича в глазах защипало.

Матвеич встал и, стараясь не дать волю непрошенным чувствам, тяжело вздохнул. Не спеша разлил по стаканам настойку.

— Выпьемте, — произнес он и пододвинул поближе к гостю миску с моченой брусникой. Еще на столе был черный хлеб, нарезанный крупными ломтями и глиняная, до верху заполненая, солонка.

— Вы мне поверили? — спросил Голубок, снова обжигая Матвеича мутно горящими, не своими глазами.

— Поверил, чего ж не поверить. Я ведь вон и сам отвары, и всякие травяные снадобья делаю, и хворый народ из местных кое-когда пользую. Знаю, и на что сподобилась бы наша обычная медицина — у самого как-никак три ранения имеется. А только ни фельдшер, ни я, ни даже городской доктор так вашу рану в три дня заживить не смогли бы. Вот-с и весь фокус. Ну а про волка, Князюшку, как его мужики называют, слыхал много чего. Вы ведь о нем толкуете?

— Вот как, — слабая ухмылка скользнула по губам Грега. — А я и не знал, насколько он здесь известен. Вы никогда мне не рассказывали о нем.

— Не пришлось, вот и не рассказывал.

— Что же вы знаете, Поликарп Матвеич? — Грег со значением в упор посмотрел в необыкновенно ясные старческие глаза. — О нем.

— О нем? — как бы недопоняв, переспросил Матвеич. — Да так, кое-чего наслушался. Насмотрелся. А вы бы лучше, голубчик, отдохнули теперь. Вам надо хорошенько выспаться. У меня же для вас и постель будто нарочно приготовлена, вон на кровати, за стенкой. Слышите, где ходики стучат? Сам я преотлично устроюсь здесь, на лавке. Так что не беспокойтесь. А утро вечера всегда мудренее, как говорится.

Грег опять усмехнулся. Прямодушная попытка Матвеича уклониться от разговора сама по себе значила многое. С трудом подчиняя себе тяжелое, оплывающее изнутри точно раскалившееся от нестерпимого жара, непослушное тело, он крепко навалился на край стола, так что добротная дубовая столешница протяжно вздрогнула и жалобно заскрипела. Он вплотную приблизил темное, налитое бронзой, лицо к глазам Матвеича и молча, в упор посмотрел на него. Матвеич не выдержал и отпрянул.

Во вперенных в него раскаленных угольях металось и клокотало пламя. Бездонный мрак, то застывающий антрацитом, то текущий как встречный надмирный холод, не мог превозмочь взмывающего из глубины палящего зноя. В этих глазах было что-то жалящее сильнее самой безумной страсти, разящее вернее, чем самая безнадежная боль. Матвеич не мог знать, что это такое. Он отпрянул и чуть было не поднялся из-за стола. Так не похож был этот застывший перед ним в страшном изнеможении чужой человек на того далекого, пылкого и храброго мальчика, каким он когда-то знал Грега.