Горицвет (СИ)

— Да вот чему, — услышал он в ответ и почувствовал, как чьи-то твердые руки принялись бесцеремонно ощупывать его по бокам, спине, животу, выворачивать карманы, вертеть им из стороны в сторону, как болванчиком, и, наконец, вытащив кошелек, отпихнули его с такой невероятной силой, что Соломон Иваныч упал, больно ударившись головой о камень. Что-то теплое поползло у него от виска по щеке.

— Ничего, — послышался над ним прежний голос. — Вишь ты, ни полушки не осталось. Все профинтил, мартышка ты этакая.

Еще мгновенье, и Соломон Иваныч почувствовал, как его тело очутилось опять в вертикальном положении. Где-то у самого сердца тускло блеснуло лезвие ножа. Вязкая темнота, осевшая где-то в глубине подсознания и давившая весь сегодняшний вечер, вырвалась из подполья и захлестнула волной слепого, непередаваемого ужаса. Мелкая дрожь пробежала по телу. Охваченный этой темной волной, Соломон Иваныч не мог ни кричать, ни бежать, ни сопротивляться.

— А ну его, — пробурчал другой сиплый голос. — Пьяный, все одно себя не помнит.

— И то, — согласился первый. — Черта ли в нем? А ну, ты, мартышка, — зарычал он в лицо Шприху, — беги, пока цел.

Через секунду Соломон Иваныч почувствовал, как те же твердые руки подтолкнули его и с размаху чуть ли не на две сажени отшвырнули, точно куль с мукой. Упав, но, тотчас приподнявшись и все еще не веря, что острие ножа больше не впивается в сердце, Соломон Иваныч ринулся прочь. Раскатистый двухголосый свист обрушился ему вслед.

Он побежал что было мочи, не разбирая дороги, бросаясь из стороны в сторону на непослушных ногах и не видя впереди ничего, кроме черной все более напиравшей тьмы.

Он уже сильно запыхался и только-только остановился, чтобы перевести дух, как из-за перекошенных ворот возле какой-то ветхой лачуги ему наперерез бросилась лохматая собака. Очевидно, голоса, свист и топот бегущих ног разбудили ее. При виде собаки Соломон Иваныч взвизгнул и побежал дальше вдоль каких-то колючих зарослей так быстро, как только мог.

Собака, разразившись предварительно грозным лаем, бросилась за ним. Шприх бежал, сломя голову, задыхаясь, хватая ртом ускользающий воздух. Он был уверен — стоит ему оступиться, как свирепая косматая тварь сразу же растерзает его. Эти мысли рождали у него неясные ассоциации, какие-то болезненные и бессвязные вспышки воспоминаний о совсем недавнем, сегодняшнем и страшном. Но он не мог, не успевал удержать ни одного из них. Черная собака мчалась в двух шагах от него, рыча и примеряясь к прыжку.

Соломон Иваныч еще надеялся увидеть какой-нибудь закоулок, забор или приоткрытую калитку, чтобы укрыться за ними. Но вокруг по обеим сторонам уже не было ни домов, ни заборов. Лишь остовы догнивающих лодок, поваленные столбы, на которых некогда сушились сети, да редкие чахлые кустики, — вот и все, что виднелось ему в промежутках между наплывами беспросветного мрака. Он не запомнил того мгновения, когда выброшенная вперед нога не нашла вдруг опоры. Этот миг короткого падения был сильнейшим его осознанным ощущением. Затем его оглушила и повлекла камнем вниз обжигающая ледяная тяжесть воды, в которую он рухнул с обрыва. Черная маслянистая тьма, наконец, сполна завладела своей добычей. Соломон Иваныч даже не пытался побороть ее. У него просто не осталось сил. Он захлебнулся, так ни разу и не вынырнув над охватившей его темнотой.

Спустя три дня, во вторник, «Инский листок» напечатал небольшое сообщение: