Горицвет

— Я сказал, останься здесь, — повторили их милость, не оглядываясь, а мотор уж рычал, фонари горели.

Сом уперся, ничего не стал возражать. А просто молча забрался на заднее сиденье. До того ему сделалось страшно за их милость, до того невозможным казалось отпустить их одного такого. А их милость перестали упрашивать, махнули рукой. Видать, вовсе не до Сома им было, и всё всё равно стало, кроме одного единственного, последнего, на чем вся жизнь их разом сошлась. Только от того и получилось, что Сом с ними вместе в машине поехал.

Ехали они… да нет, ехали — это вовсе даже слово неподходящее. Мчались, а то порой казалось, что взаправду летели по-над землей. У Сома аж дух перехватывало, и душа в пятки уходила от этакого убийственного лета. Мотор ревел, как скаженный, фонари резали светом дорогу. А вокруг-то, господи сусе христе, ни зги не видать. Такая жуткая беспроглядная темень, и дождик, дождик проклятый так все и сеял не переставая, аж дышать под ним было тяжко. Когда въехали в лес, сделалось еще жутче, еще темнее. Их милость и не думали ехать тише, где там. Они точно с цепи сорвались, и все им нипочем стало. Тут-то Сом и пожалел первый раз, что увязался. Встрял не в свое дело. А все зачем? Чтобы ни за что ни про что головы лишиться? И так, было, совсем его проняла эта новая досада на себя, что стал уж приглядываться по сторонам, не выпрыгнуть ли, может, пока не поздно. Кто знает, что сделалось в голове их милости? Ан тут сам авто вдруг этак затрещал, дернулся и заглох. Сома подбросило и прижало к спинке сиденья.

По сторонам темнота, деревья. Сом и понятия не имел, где они. А их милость ни слова не промолвили. Бросились к капоту, поковыряли там что-то. Тут у них в руке фонарик маленький засветился, какого Сом прежде не видывал, электрический фонарик. Горел почитай ярче, чем газовый рожок, а размера такого малого, что и в руке-то не сразу разглядишь. Но ничего, никакого движения, должно, шибко что-то сломалось. И опять их милость ни словечка не проронили. Лицом обернулись — ну чистый мел, а глаза неподвижным углем, как нож, блеснули. И только. Молчком, с этим своим фонариком они и метнулись в сторону от пролеска. Прямиком в чащобу. Сому уж тут всурьез сделалось не по себе. А делать нечего. Пришлось догонять их милость.

Шли их милость очень быстро, ловко нагибаясь под ветками, перепрыгивая через поваленные стволы и коряги. Сом то и дело спотыкался, пару раз падал, ударяясь обо что-то твердое. Но подняв голову, находил впереди мерцающий яркий огонек и плелся, пыхтя вслед за ним. Шли они будто все время в гору, тяжело пришлось Сому. Чего уж там. Задыхался, тело-то грузно и вяло, не в пример их милости. Карабкался — язык на плече. Цеплялся за кусты и еловые ветки. И уже почти взобрался на самую макушку этого окаянного косогора, и яркий огонек мелькал довольно уж далеко впереди, как случилось нечто и впрямь невиданное, диковинное.

Всю беспросветную дождливую тьму на несколько сот саженей кругом в одно мгновенье точно пронзило слепящим светом, так что сделался виден каждый маленький сучок на стволе, каждая малая веточка, каждая жухлая травинка под ногой. Точно молния, только без грома. Сом ахнул и прикрыл глаза, и впервые за все это темное время услыхал, как их милость закричал. Изо всей своей нечеловечьей мочи вскричал там впереди, на самой лесной крутизне, в нависшей кругом бескрайности. И слово, что они точно вырвали из себя, что прокатилось, как грозовой раскат по непроглядному окрестному мраку было: «Жекки!» Сом испугался.

До того еще была скудная мыслишка, что это зарница мелькнула от пожара, да тотчас и сгинула. Какое уж там — та слепящая вспышка была сродни солнцу, а не земному пламени. И сравнивать нечего. А уж после крика их милости и вовсе, словно что в понятии изменилось. Страшно сделалось до жути, и тут уж в другой раз пожалел Сом, что последовал за их милостью. Ну а как открыл глаза, увидал, что ничего особенного не случилось — все так же темно, кусты и деревья кругом вроде те же, и сам он и цел, и невредим, и даже впереди огонек от фонарика разглядел. Не стал даром время терять, поспешил опять за ним сквозь потемки. Только, вишь, сердце подсказывало, что не к добру все это, и небесный этот пламень — немое сияние, и погоня эта, и вообще — все напрасно. Стучало сердце надсадно, больно, мол, постой Сом, не ходи туда, не к чему тебе глядеть, что там. Ничего ведь ты не поправишь, не изменишь, а сам себе на душу камень положишь навсегда. Ан не послушался. Пошел. Не совладал.