Горюч камень Алатырь

– Что?.. Да нет, пока ничего особого, – нехотя отозвался Иверзнев. – И не вижу, извини, смысла всю ночь к себе прислушиваться. Коли помру – не ошибёмся ведь, не так ли? Тьфу, будь проклята эта водка твоя… Я её и на войне-то не пил! С непривычки теперь голова будто чужая.

– Потому что ты ничего не ел целый день! Тут с напёрстка окосеешь… – буркнул Лазарев, копаясь на полках и стараясь ворчливым тоном скрыть своё смятение. – Миша, у тебя же холодная оленина есть! И хлеб вон… Давай поужинаем, а после – чаю с мёдом! И ляжешь, наконец, спать! В палатах храпят давно…

– Не могу, надо приготовить ещё камнеломку. Если Наташа эту ночь переживёт, то ей нужно будет пить отвар. Какое счастье, что Устинья успела научить меня! Вот ты не поверишь, и я сам никогда не знал, – а у нас ведь по деревням этот проклятый дифтерит лечат! Лечат неграмотные бабки своими травками!

– Право? – удивился Лазарев. – Ну, а плёнки-то?..

– Отсасывают так же, как я делал два часа назад! Риск, конечно, велик, и всякое бывает… Но моя Устя мне когда-то рассказывала о своей бабке… она её вообще часто вспоминала… если судить по Устиным словам, то бабка эта была сущий профессор медицины, и моя Устинья…

– Ты ведь был влюблён в неё, Миша? – вдруг перебил Лазарев. Михаил умолк на полуслове. Повернулся. Чёрные глаза испытующе взглянули в лицо друга.

– Что ж… Нет смысла скрывать, – без улыбки отозвался он.

– Она знала?

– Разумеется.

– А Ефим?

– Полагаю, да.

– Хм-м… Как же ты, однако, жив остался? Ефим ревнивый, как сто чертей!

Иверзнев криво, нехорошо усмехнулся. Лазарев ждал, но друг больше так ничего и не сказал. Он молча глядел в открытое окно, за которым всё так же блестела холодная осенняя луна.

– Если бы только знать… – наконец, вполголоса сказал Иверзнев. – Если бы только знать наверное… что они выбрались, дошли… Что в её жизни не будет больше ни неволи, ни кандалов, ни издевательств и муки… Если бы я мог знать! Клянусь, я со спокойной душой отправился бы на тот свет и ни минуты об этом не пожалел!

– Я уверен, что они выбрались, – как можно убедительней сказал Лазарев. – Чтобы братья Силины – и не прорвались?! Я с ними несколько лет по тайге проходил, знаю, на что эти медведи способны! Бабы у них здоровы, молоды, на ноги легки… Ты же мне сам рассказывал, как твоя… как Устинья шла босиком по лесам из Смоленска в Москву целую осень! Стало быть, не впервой?

– Ну, смоленский лес – это тебе не тайга с буреломом и медведями!

– Послушай, но если бы их взяли, то давным-давно вернули бы на завод! Ты ведь и сам знаешь!

– Знаю. Но они обещали известить, когда…

– Миша! Они до сих пор находятся в тайге! И прячутся! Какие вести?! Напротив, надо радоваться тому, что новостей нет! Стало быть, всё благополучно! Просто надо ждать и…

– Разумеется, – устало перебил его Иверзнев. – Прости, что говорю об этом. Верно, я совсем пьян. Где там эта оленина? И как я мог про неё забыть… Ещё ничем нехорошим не пахнет? Мне только поноса не хватало…

Некоторое время они молча, сосредоточенно жевали. В комнате было тихо, лишь поскрипывал за печью сверчок. Луна ушла из окна, сделалось совсем темно, и Лазарев зажёг свечу.

Иверзнев сходил в лазарет, через полчаса вернулся.

– Тихо, все спят. Знаешь, не хочу радоваться заранее – но, кажется, эпидемия пошла на спад. Будем надеяться, что больше никто не умрёт. И так в женском остроге по детям четвёртый день воют… Меланья не возвращалась?

Лазарев пожал плечами. Вполголоса спросил:

– Как ты думаешь, Наташа не…

– Ничего пока не могу сказать. Завтра будет видно. Будет страшно жаль, если эта девушка умрёт. Она замечательная. И совершенно не похожа на своего папеньку, будь он неладен… Надо было попросту не пускать Наташу в лазарет! Ведь она там эту заразу и подхватила!

– Однако, ты не стеснялся нынче в выражениях, когда с Тимаевым ругался! Он, по-моему, был даже всерьёз напуган…

– Напрасно это было всё, – Иверзнев опустился на старый табурет, жалобно заскрипевший под ним. – Господин Тимаев – существо непробиваемое. Верный слуга закона и «Уложения о наказаниях». Того, что не согласуется с его представлениями о сущем, он попросту не слышит. И во всей моей тираде он обнаружил лишь грубое нарушение субординации. Слава Богу, что мне на него плевать, а терять нечего. Всё уже давным-давно потеряно. Знаешь… даже как- то помирать не страшно. Обидно, право…

– Мишка, не смей! – гневно перебил Лазарев. – Не ты ли совсем недавно громил меня за упадническое настроение и уверял, что у нас на заводе полно таких, которым в тыщу раз хуже приходится, чем нам? Ишь чего – помирать вздумал! А больничку на кого? На мою Малашу? Так ей скоро рожать, знаешь ли!