Горизонт событий

...Пожалуй, надгробием ему могла бы послужить увеличенная в размерах чернильница (или пепельница?) — один из экспонатов ялтинского музея, та самая, насчет которой он как-то азартно промолвил, взяв ее в руки, что может сделать из нее рассказ, — сработанная из черного мрамора или зернистого гранита. Возможно, он позаимствовал эту вещицу из колониальной лавки своего отца, где отпускалась всякая всячина — чай, кофе, сахар, мыло, нюхательная соль, нитки-иголки, коклюшки и среди них — внушительных размеров пепельница (чернильница?). Из этой чернильницы-пепельницы излилось на свет незадачливое, несчастное и комичное человечество — отставные генералы, урядники, титулярные советники, институтки, промотавшиеся помещики, типографщики, коллежские регистраторы, пивовары, корнеты, кучера, лакеи, фонарщики, обер-кондукторы, псаломщики, жандармы, фельдшера, парикмахеры, певчие, судьи, банкиры, балерины, волостные старшины, стрелочники, пирожники, рассыльные, швейцары, графы, русские, евреи, немцы, французы, буряты, венгры, маньяки с суицидным синдромом, чахоточные, параноики, красавцы и уроды... Он рассчитывал дожить до восьмидесяти лет, когда бы за строку ему платили не 10–12 копеек, а червонец, но смерть пришла гораздо раньше. Слишком часто ему приходилось ее описывать. Там, где писатель ставил точку, нередко оказывалась и смерть; точек было много. Пройдя через подобный плебисцит, смерть утратила зловещее лермонтовское величие, великолепный толстовский ужас, поэтическое тургеневское обаяние... В течение века литературные герои жили в кредит на проценты своей будущей торжественной кончины под пулями кабардинцев или на перевалах Шипки, гибели, мгновенно повышающей их в чине, а теперь являлись на смерть как на спевку, нехотя, из чувства ложно понятого долга, и, держа перед носом свои партии, пели с чужого голоса. Смертельное оружие горячей картошкой, выхваченной из костра, переходило из рук в руки — от Печорина к Вронскому, от Карандышева к Иванову, от Треплева к Надежде Монаховой. Револьвер не успевал остыть, когда очередь дошла до дяди Вани... То ружье давало осечку, то веревка оказывалась гнилой, то поезд задерживался, то река оказывалась неглубокой; шляпу Феди Протасова быстро прибивало к берегу, и смерть, возле которой не смог бы погреть руки эльсинорский призрак в латах и развевающемся по ветру плаще, убиралась со сцены несолоно хлебавши, пристыженная.

Что означала эта исчерпанность грандиозной темы, как не истощенность, нервическую кособокость существования литературных героев, выуженных из чернильницы, на дне которой оказалась муха?.. Отставные майоры, грузчики, философы, черкесы, грузины, хохлы, чахоточные романисты, выползшие на свет Божий вместе с мухой из чернильницы, несмотря на резко очерченную индивидуальность каждого, сцепились друг с дружкой, как спаривающиеся в воздухе насекомые, отправляя обязанности третьестепенных лиц, которых, однако, играли первостатейные артисты, и в этот разлом между человеческой ущербностью и гениальностью писателя вклинилось будущее, о котором так грезили его герои, будущее, в котором черты смерти стерлись от слишком частого употребления действительностью. Герои говорили почти так же выспренно, как граф Бенкендорф, в миг казни декабристов спрятавший лицо в гриву своей лошади, чтобы не видеть, как мучаются приговоренные в петлях: «Через 200, 300 лет жизнь на земле будет невыразимо прекрасной, изумительной». Поживем — увидим.

Более ста лет назад в одном письме Чехов обронил фразу: «Денег — кот наплакал... Не знаю, как у Золя и Щедрина, а у меня угарно и холодно...» Насмешливое перо в антраценовых чернилах зацепило косвенное пророчество: именно Золя и умер от угара... Случайно зацепило. А специальные прогнозы, сделанные в расчете на возбужденных людей, которые запрягались в карету с любимым артистом, ему не удавались. Но, возможно, из-за случайного угара, из-за проданного вишневого сада, чтобы было на что удрать за границу (слышен стук топора и бубенчики), из-за ремарок, звучащих погребальным звоном (музыка играет все тише и тише), (слышно как храпит Сорин), (берет Тригорина за талию и отводит к рампе), (почти вплотную к зрительному залу), кажется, что из его чернильницы, из ее исполинской утробы вываливаются в мир все новые и новые поколения чеховских героев и заполняют вселенную, названную им «будущим», существующую между стуком топора и бубенчиками, почти вплотную к угарной трубе.