Горизонтальная страна: Стихотворения

Сильный холод больничной палаты
и удар, неподвластный уму.
— Мы пришиты иглой, как заплаты,
к временному континууму.

Так сказал санитару Островский

и прогнул свое тело дугой.
Над ошибкой схалтурил Перовский,
мы прошли по дороге другой.

И на этой дороге студеной —

Беломор, Перекоп, сопромат
и рыдающий скупо Буденный,
с ходу взявший Ворошиловград!

Взгляд его возвратился в канале,

душу, нервы и кровью связал,
грохоча, словно перья в пенале,
когда кашель его сотрясал.

На больничной кровати лежал ты,

презирая больничный уют,
и считал орудийные залпы,
совпадая свой пульс и салют!

Покрышкин

Я по первому снегу бреду.
Эскадрилья уходит на дело.
Самолета астральное тело
пуще физического я берегу.

Вот в прицеле запрыгал «Фантом»

в окруженье других самолетов.
Я его осеняю крестом
изо всех из моих пулеметов.

А потом угодила в меня

злая пуля бандитского зла!
Я раскрыл парашют и вскочил на коня,
кровь рекою моя потекла.

И по снегу я полз, как Мересьев.

Как Матросов, искал сухари.
И заплакал, доползв до Берлина,
и обратно пополз к Сивашу.

«С кинокамерой, как с автоматом…»

С кинокамерой, как с автоматом,
ты прошел по дорогам войны.
Режиссером ты был и солдатом
и затронул душевной струны.

Я гранат не бросал в амбразуру

и от спирта не сдох на снегу,
но большую любовь образую
перед всем, что осталось в долгу.

В кабаках, в переулках, на нарах

ты беседы провел по стране
при свече, при лучине, при фарах
и при солнечной ясной луне.

Ты не спел лебединую песню.

Так зачем же, Макарыч, ответь,
вышел ты, как на Красную Пресню,
баррикадами жизни и смерть!

Мы любили тебя — без предела.

И до боли сжимавших сердец,
мы, своими рядами редея,
продолжаем, солдат и отец!

«Я пил с Мандельштамом на Курской дуге…»

Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.
Снаряды взрывались и мины.
Он кружку железную жал в кулаке
и плакал цветами Марины.

И к нам Пастернак по окопу скользя,

сказал, подползая на брюхе:
«О, кто тебя, поле, усеял тебя
седыми майорами в брюках?»

…Блиндаж освещался трофейной свечой,

и мы обнялися спросонок.
Пространство качалось и пахло мочой —
не знавшее люльки ребенок.

Памяти неизвестного солдата

Уж давно ни мин и ни пожаров
не гремит в просторах тополей,
но стоишь — как Минин и Пожарский
над отчизной родины своей.

Над парадом площади родимой

городов и сел победных марш,
вдовы сердце матери любимых
слезы душу верности отдашь.

Не забудем памятный Освенцим

грудью Петрограда москвичи!
Мы сумеем Джоуля от Ленца,
если надо, снова отличить.

Пусть остался подвиг неизвестным,

поколеньем имени влеком,
ты войдешь, как атом неизвестный,
в менделиц Таблеева закон!