Горизонты

И правда, на реке уже неспокойно, лед наползает на берега, будто кто его выпирает снизу. Начинают подниматься на берегах копры.

Отчим настороженно вглядывается.

— Опять где-то заперло, — говорит он.

— Теперь жди большой воды, унесет ныне нас, — беспокоится мать. — Маменька сказывала, однажды щуки в голбец заходили.

«Вот бы хорошо… Тогда бы наши все были», — радовался я.

Я не боялся большой воды, а, напротив, ждал ее, чтобы она скорее дошла до нас и затопила голбец — так у нас зовут подполье. Еще бы не ждать — щуки ведь!..

А с реки все сильнее доносится глухой треск и скрежет. Уже и ворота наши, у которых мы сидели с Колей, сломало, на месте их стоят белые горы. Как сказочные дворцы изо льда, они искрятся, блестят на солнце. И мне весело — пришла настоящая весна!

На следующее утро я вскакиваю раньше обычного и — к окну. А за окном воды-то — одна синь! К черемухам не подступишься.

— А щуки-то, бабушка, где?

— Какие тебе щуки? Ишь господь бог прогневался, все одно что море-океян, — ходит от окна к окну встревоженная бабушка. — Своротит дом-то. Баньку привязать бы…

Я удивляюсь: зачем же ее привязывать?

— Эко река-то прогневалась, и впрямь стащит баньку-то. Помню, на моей памяти было, коров на крышу на веревках поднимали. А как-то собачонку на льдине бедную тащило…

— Когда?

— Говорю, на моей памяти…

13

В ту весну ни дома нашего не своротило, ни баньку не унесло, вода спокойно отступила. Пошли по реке буксиры и веселые белые «пассажирки»… Мы торчали на берегу с утра до вечера, стараясь запомнить все пароходы.

Быстро подошло и лето.

Как-то отчим посадил меня на Рыжка и сказал:

— Правь! Потянешь уздечку правой рукой — Рыжко пойдет в эту сторону, другой потянешь — в другую сторону свернет. Лошадь — самое умное животное. Твой первый друг.

И верно, наш Рыжко была умнющая лошадь. Она всегда слушалась меня. Я обращался с ней ласково и доверчиво, провел с ней все свое детство — ездил в ночное, боронил, возил сено к стогам. А когда в поле останавливались отдохнуть, я соскакивал с лошади, гладил ее по белой пролысине во лбу, разговоривал с нею, как с человеком. И она все понимала, это я чувствовал по ее умным, доверчивым глазам.

Однажды отчим принес домой за пазухой маленький живой клубочек.

— Вот тебе подарок, — сказал он, улыбаясь, и посадил на пол черного с белой грудкой щенка.

Щенок был так мал и беспомощен, что не мог стоять, ноги его разъезжались в разные стороны. Обнюхивая пол, он вроде смутился и жалобно заскулил.

— Собака, как и Рыжко, тоже тебе другом будет, — пояснил отчим. — Собака никогда человека в беде не оставит.

Я бросил щенку кусочек хлеба. Он начал обнюхивать его. Я подвинул хлеб ногой. Щенок сердито заурчал.

— Ишь какой урчалко, — сказал я.

Так и назвали мы его Урчалом.

Когда я остался со щенком, бабушка начала ворчать:

— От одного чтокаря избавились, взамен пустолайку принесли, много хлеба-то. Вон Бессоловы какие богачи, да много ли пустолаек держат?

— Ничего, Семеновна, на крохах проживет. Дом зато сторожить станет, — сказал вечером отчим, когда снова зашел разговор об Урчале.

— Не лишка у нас богатства-то…

— Для охоты пригодится.

— Рыбка да рябки — потеряй деньки, — заключила бабушка и, сердито охая, полезла на печь.

— Хватит ей, Семеновна, — и отчим шепнул мне: — Ты не забывай Урчала, корми. Сначала молочком будем прикармливать, а потом и за кусочки возьмется.

Вскоре я примирил бабушку с Урчалом. Он хоть и был маленький, а голос уже свой подавал. Раз даже не пустил на крыльцо цыганку. И бабушка, видя нового заступника, нет-нет да и спросит меня:

— Кормил ли, парень, пустолайку-то? Вон осталось в горшке штец — налей. Хоть перестанет скулить.

Урчал мой подрастал и уже не отставал от меня.

Однажды я ходил в лес за грибами и заблудился. Уже начало темнеть, а выбраться никак не могу. В одну сторону пойду — незнакомая дорога, в другую — упираюсь в болото. Несколько раз так поворачивал. И не нашел бы дороги, если б не Урчал. Он петлял да петлял и вывел меня из леса.

— Верно, самый лучший друг, — признался я вечером бабушке.

— Пустолайка-то? — переспросила ласково она, обрадованная моим возвращением. — Ишь ведь какая нюхастая… знает, где шти-то варятся.

— Не пустолайка, а Урчал.

— Ну-ну, корми ее… бог с ней… хорошо, что нашлись.

Это уже было явное признание бабушкой моего друга. Иногда нет-нет да и спросит:

— Чего она сегодня молчит, посмотрел бы — здорова ли?

И я убегал смотреть Урчала, который спал под сенями в углу. Я залезал туда и подолгу просиживал со щенком. Я тоже разговаривал с ним, как с Рыжком.

Вскоре я узнал, что помимо Рыжка и Урчала могут быть друзьями птицы. Отчим рассказывал, что в городах они даже разговаривают человечьим голосом. Только этому их учить надо долго. Даже с отчимом однажды здоровался один попугай.