Горизонты

Или тебя, ивушка, солнышком печет,
Солнышком печет, частым дождичком сечет…

Наши купавские девушки этой песни не знали, но тоже тихонько подпевали. Тетя Аня поняла, что не все поют, и сменила песню.

Как родная, меня мать провожала-а, —

начала она, и песню дружно подхватили все.

После длинных песен девушки переключились на частушки. Тут уж все пели задорно: частушки у нас самые любимые песенки. Их даже сами девушки складывали.

Вдруг на крыльце брякнула железная щеколда. Урчал насторожился. Мать схватила с шестка мигалку, — там на всякий случай горела маленькая, без стекла, лампочка, — и выглянула в сени. В дверях пиликнула гармошка.

— Пожалуйста, сюда, — сказала мать. — Не упадите, уступчик тут, — упреждала она, освещая сени.

Парни толпой вошли в избу, поздоровались, — здорово, мол, ночевали, — это у нас обычные слова привета.

— А мы еще и не собирались ночевать, — подрезала Аня, и все весело засмеялись.

Пока рассаживались парни, в избе воцарилось минутное настороженное молчание. Только одна бабушка ворчала на печи: «Господи помилуй, целая шатия… Выстудят ведь избу-то…»

Но бабушку никто не слышал, кроме меня, а по мне пусть хоть дверь настежь, только бы посиделки были подольше.

— Чего это у тебя, Александр Яковлич, гармошка-то молчит? Аль на холоду простудила голоски? — спросил кто-то.

Девушки понимающе переглянулись и уже, не ожидая гармониста, снова запели — у них тоже своя гордость. Гармонист без упрашивания должен знать свое дело.

Я иду, а дроля пашет
Черную земелюшку.
Подошла к нему, сказала:
Запаши изменушку.

Тут уж Александр Яковлевич, которого все звали, как и моего отца, Олей, поставил гармошку с бубенцами к себе на колени, натянул на плечо ремень. Вначале прошелся пальцами по голосам сверху вниз, будто показывая, что ни один голосок не присох от мороза. И немного поворковав, вдруг гармонь проснулась, вдруг запели лады, зазвенели колокольчики, загудели басы. А девушки тут как тут:

Говорил мне Ванечка:
Расти, моя беляночка.
Я росла, питалася,
Не Ванечке досталася.

Изба вновь ожила. Одна песенка сменялась другой. Оля Бессолов сбросил с себя оранжевое кашне, распахнул полушубок и вошел в свою роль. Все звенело и пело в избе. Казалось, что и потолок стал выше, и стены раздвинулись. А бабушка по-прежнему ворчала: «Господи помилуй, разнесут ведь избу-то…».

Но вот гармонист, будто устав, легонько прошелся по ладам и, подмигнув приятелям, вполголоса запел:

Погости, моя беляночка,
С узором не спеши.
Ты играй, играй, тальяночка,
Для сердца, для души.

И опять гармонь словно проснулась, зазвенели колокольчики.

Гармонист ты, гармонист,
Золотые планки.
Дроля ждет и не дождется,
Мне не до гулянки, —

в ответ звонкоголосо пропели девушки.

Так произошло объяснение.

Гармошка снова заворковала тихо и нежно, девушки заговорили о чем-то о своем. И вдруг в самое затишье я совсем осмелел и неожиданно для всех подал с полатей голос:

Ягодиночка моя,
Меня ты любишь али нет?
Если любишь, ягодиночка,
Тащи скорей конфет.

Мать погрозила мне, но на лице у нее была улыбка.

— Только тебя и не хватало… о ягодиночке запел!

— Они не поют же… я сам сложил…

Над моей неожиданной песенкой все смеялись, даже гармонист смолк.

— Все чего-нибудь выдумывает… Не время тебе, говорю, такие песни распевать, — уже строже сказала мать и вышла в сени.

— Научат тут добру, как же, — прошептала раздраженно бабушка.

Вскоре мать вернулась с решетом в руках. Гроздья рябины, слегка припудренные инеем, покоились в нем красной горкой. Я знал, ягоды были сладкие, не такие, как осенью на рябине.

Все брали по кисточке, пробовали мороженые ягоды, хвалили.

— И как ты, Петровна, изготовила-то этак?

— А чего трудного? Нарвала вон с рябины, развесила на мороз. Кислота-то и превратилась в сладость.

— Ну и ну, — сказал Оля. — На рябине-то сколь пропадает добра.

— А я еще вас паренкой угощу.

Мать опять вышла в сени и в большом блюде принесла пареницу. Пареница, нарезанная ломтиками и высушенная в печи брюква, тоже была сладкая и вкусная.

— Это вам за новые песенки. Ешьте на доброе здоровье да пойте веселее, — угощая, просила мать.