Горизонты

— Он же, маменька, не маленький, знает что к чему, — заступалась мать. — Все теперь сеют… Вон Миша Кучер… на хуторе…

— Доезжайте и вы к Кучеру да кормите нас с ребятами травой, — не уступала бабушка и садилась к люльке, висевшей на длинном шесте.

Отчим был человеком компанейским. Пойдет другой раз в село и вернется домой навеселе. Любил он и гостей в дом приглашать. Вообще-то он был молчалив, а то и угрюм, но как только отведает водочки, сразу отходит мужицкая душа. Тут он светлел лицом, начинал рассказывать о Питере, о войне, о том, как должен жить теперь мужик, при новой власти. Рассказывает, рассказывает и песенку затянет. Песен он знал много, на праздниках он только и запевал. Бабушке это не особенно нравилось. Но в такие веселые минуты в разговор она обычно не вступала, выжидала другое время. Сидит, бывало, отчим на лавке после праздника, курит цигарку за цигаркой, что-то обдумывает. Тут-то бабушка, выбрав подходящий момент, вылезала из-за люльки, подвигалась к окну и долго смотрела на кладбищенский угор. А потом будто сама с собой начинала рассуждать.

— И что нынче за люденьки христовые пошли? Раньше-то выпьют, бывало, рюмочку-две, и — хватит. И голова потом сухохонька, и денежки в кармане… А нынче пошла мода, стаканами опрокидывать начали.

— Зачем живем, Семеновна? — поняв намек старухи, отвечал отчим с затаенной усмешкой.

— Так ведь, соколанушко, деньги-то надо в дом таскать.

— Ты, Семеновна, копила, а что толку?

— Храню, голубчик, на черный день. Какие-никакие, а «катеринки» не упадут в цене.

— Они уж пропали, теперь на оклейку углов годятся.

— Деньги же!.. Нищенка была, говорила, золотым рублем оправданы. Хоть внуку на гармонью сохраню. Вырастет вот… Не упадут, говорю, в цене «катеринки». Сама пряла, сама ткала… Масло копила… Все, все в «катеринки» вложила. Теперь и с капиталом… А на тебя посмотрю, Лексей, ты не берегешь деньги.

— А ты, Семеновна, разве плохо живешь?

— Не пожалуюсь. Но ведь на черный-то день надо.

— Будет и на черный. Вот скоро, Семеновна, лесовать пойду. То белочка попадется, то зайчик, а то и сама лиса.

— Ой ли? — вздохнула бабушка. — Рыбка да рябки — потеряй деньки… Разве это хрестьянское дело?

Она отступала и вновь усаживалась к люльке. Отчим поднимался с лавки и уходил на улицу.

— Травой не накормишь ребят-то, — вдогонку бросала старуха. — Хлебушка запросят да молочка.

«Все они, питерцы, видно, одинаковы, — ворчала она. — Вон мой Ваня… Сапог сапогу пара. Дома-то тяжело жить, не поглянулось. Водочку требовал… А всего капиталу, хоть и у Вани — блоха на аркане да вошь на цепи. А тоже, кто я да кто? В Питере, видишь, дескать, человек… Чтокалы…»

И вот однажды отчим собрался лесовать.

Лесовать — по-нашему охотиться на какого-нибудь зверя, ходить по лесу с ружьем и ловить даровую живность. Бабушка это занятие не считала делом. Она привыкла видеть мужиков на полях за плугом, на лугах с косой, а тут — разгуливать с ружьем по лесу, какая же это работа — безделье да и только. Но отчим собирался основательно. Взял Урчала на поводок. Тот, казалось, обрадовался, наконец-то приставили и его к делу. Уши у собачки стоят торчком, как два рожка, острая мордочка поднята, будто он заранее к кому-то принюхивается, хвост свернут калачиком, одним словом, собачка-лаечка что надо.

Поверх пиджака отчим натянул новый полотняный фартук — это посоветовала мать: мало ли добра в лесу, груздочки попадутся, волнушки даже — все неси домой. С отцом увязался один городовик, веселый, разбитной парень из соседней деревни.

— Мы, Семеновна, чертовщинку знаем, — говорил он шутливо. — С пустыми руками не вернемся.

Бабушка крестилась. Хотя, надо сказать, в бога и она не слишком верила, а кресты на грудь все же клала исправно. Может, и пригодятся. Вдруг бог-то есть на небе. Вон как рассказывает тетка Марфа об аде… Все на страшном суде, мол, отвечать должны. Кресты-то там и вспомнят.

Я никогда не видел зайцев и, когда ушел отчим лесовать, расспрашивал о них бабушку, допытывался, на кого они похожи. А когда представил их себе и нарисовал чернилами из сажи на какой-то книге рядом с богами зайца, похожего на Урчала, бабушка дернула меня за ухо и опять отняла у меня книжку. Потом, помирившись, мы начали обсуждать, что с зайцем станем делать. Сначала определили, на что годится шкурка. Конечно же, мне на шапку. А мясо будем жарить в большой глиняной ладке. Бабушка тотчас же достала с полки широкую, как блюдо, ладку, ошпарила ее кипятком, сказала:

— Любой заяц уместится. Положим зайца…

— И маслица, — перебил я.

— Жирно захотел… И зайца, и масло, все тебе сразу.

— Зачем же, Семеновна, живем? — сказал я словами отчима.

— Цыц ты, ишь заговорил… Не убил, а уж отеребил.

Лесовать охотники ушли, видать, далеко, и к вечеру не вернулись. Да и с зайцами возвращаться нелегко.

Ночью я спал неспокойно, видел каких-то зверей и — ни одного зайца. Проснувшись, я опять спросил бабушку, какие бывают зайцы, на кого они похожи.

— Зайцы и похожи на зайцев.

— Хвостик-то калачиком, как у Урчала?

— Бывает, как и у него… Принесет тятька — увидишь.