Горизонты

Ветер, задиравший уши его рыжей шапчонки, вдруг сорвал ее с головы. Виталейко вскрикнул и пропал под крутиком. Мне стало страшно: как же я-то покачусь?

— Вот как! — смеялась восторженно Марфутка. — Я тоже в прошлый год эдак усидела… Ты усидел бы?

— Не знаю.

— Ты — парень, усидишь!

Вскоре вернулся Виталейко, довольный, раскрасневшийся. Полез куда-то за слетевшей шапкой.

— По разу скатимся и хватит! — поднявшись на крышу, сказал он и протянул мне поводок.

Я с тревогой взял санки.

— Трусишь, поди? — спросил он. — Ты не раздумывай, а плюнь…

— Трусит, трусит! — звонко закричала Марфутка и захлопала руками. — Давай я!..

Тут уж я уступить не мог. Натянув до подбородка свой колпак, я сел на ребристые санки и, взглянув вниз, опять ужаснулся: «Как же это?.. И не катиться нельзя, засмеют…»

Я закрыл глаза. Вдруг кто-то толкнул меня в плечо, и санки помимо моей воли понеслись.

У меня точно выросли крылья. Но вот санки подбросило вверх, потом метнуло в сторону. Я опомнился только тогда, когда зарылся головой в сугроб. Хотел крикнуть — и не смог: рот был полон снега. В валенках, в рукавах моего кафтанчика, за воротом — везде снег.

Выбравшись из сугроба, я не нашел санок, они одни умчались под крутик. А на крыше, около трубы, приседая, что есть мочи хохотала Марфутка.

— Как я тебя толкнула! — кричала она. — Каково досталось?

Услужливый Виталейко притащил мне санки, спросил, поеду ли еще. Я, конечно, утвердительно кивнул головой. Виталейко должен знать, что я не трус. Только пусть Марфутка не подходит. Снова усевшись на санки, я взглянул вниз, и опять мне стало страшновато.

— Глаз не закрывай!

— Не закрою, — крикнул я и оттолкнулся ногой.

Снова засвистел в ушах тугой ветер. Грудь будто чем-то распирало. Вместе с санками меня также подбросило вверх, но я удержался, потом метнуло вниз, и я очутился на льду. И тотчас же понял, что скатился. На душе стало тепло и радостно, да так, что я, пожалуй, еще не прочь был скатиться.

Вечером пришла с работы Виталейкина мать, низенькая хлопотливая женщина. Напекла нам в маленькой печке, в горячей золе, полное блюдо картошки, и все мы с удовольствием ели ее. Мне подложила лишнюю картофелину.

— Ешь, ешь, ты ведь гость, — теребила меня за рукав Марфутка. — И ты нас угощал гостинцами, как же…

— Ну вот, давай поговорим, шкеты, — бросив на пол подшитый валенок, вдруг сказал Виталейкин отец.

— Сказывайте, чего принесли из училища, чему научились?

— Задали учить стих, — не задумываясь, ответил Виталейко. — Немного помню уж: «И пять ночей в Москве не спали…»

— Теперь, шкеты, и пяти мало, — перебил его отец.

— Теперь спать нам некогда. Потому, без Ленина… Скажем, взять меня. Сидел я в окопе? Сидел!

— Ты, Прокоп, все твердишь об одном и том же, — упрекнула мужа Виталейкина мать.

— Не так ты понимаешь политику, Маша. Об окопах мне забывать никак нельзя. Сама подумай-ко… Если б не Ленин — неизвестно, что и было бы со мной. Он спросил нас, как, мол, товарищи солдаты, будем жить: в окопах гнить или по домам идти? Ну, конечно, мы все подняли руки за мир. Неказистый, правда, получился вначале этот мир с немцем, да ведь не все сразу. Главное — надежда…

— Какая надежда, тятя?

— А такая… Идея, одним словом, — многозначительно ответил Прокоп и поднял над головой указательный палец. — Скажем, чем живет мужик? Хлебушком! Посеет полоску и ждет, надеется… А если шире взглянуть? Землю нам дали. Можно всходов ждать! Можно надеяться!.. Но вот как теперь будет с нашей надеждой? Меньшевики там разные, Троцкие… Они ведь против мира были, значит, шли против самого Ленина. Вот и опасаюсь, как бы не проспать.

— Тебя бы спросить для порядка…

— А что, Маша? Писать да расписываться в бумагах — рука не терпит, а совет верный дал бы. Потому уму-разуму я учился где? В окопах! Вся сила, шкеты, у мужика в руках…

27

Читать я научился довольно быстро и уже к зимним каникулам, кроме букваря, читал тоненькие книжки. А на другой год взялся и за толстые. Книг в школьной библиотеке было мало, все они умещались в одном застекленном старом шкафу. Шкаф этот стоял в пустой небольшой комнате рядом с квартирой учителя. Заведовал книгами сам Михаил Рафаилович и выдавал их не всем ученикам, а более прилежным. В число прилежных попал и я. Но книжки были тоненькие, мне их хватало на вечер, на два. За год я перечитал чуть не весь шкаф, а такие книжки, как про Илью Муромца, про купца Калашникова, брал по нескольку раз.

Читать я любил по вечерам.

Мать зажигала над столом лампу с большим железным кругом-абажуром, подсаживалась к столу с какой-нибудь работой — шила или пряла, а сама прислушивалась ко мне. Бабушка, сидя за люлькой, высвобождала из-под платка уши. Урчал, развалившись, лежал посреди пола у маленькой горячей печки-времянки. И когда вся компания была в сборе, я предупреждал, чтоб слушали внимательно.

— А то смотрите у меня…

— Ой, господи, всему ведь научился, — шептала похвально бабушка. — И строжит нас, как в училище.