Горизонты

Миновав заросший травой лужок и выбравшись на откос, я побежал по направлению к Лиственнику. Так называлась большая пустошь, сплошь усеянная пнями. Когда-то здесь рос лиственничный лес. Потом вырубили эти редкие деревья, построили из них волостное правление, местный помещик справил себе двухэтажный дом. Теперь на этом месте сиротливо торчали одни пеньки.

Я остановился и, переведя дыхание, услышал в стороне знакомый колокол.

Уже смеркалось, когда я вернулся с коровами домой. А ночью пошел дождь, тихий, но спорый.

Потом рассказывали: огонь дошел до речки, уперся в нее, да так и замер.

30

Как-то Коля сказал мне, что завтра у них будут возить навоз и что его бабушка уже собирается печь булки. Я обрадовался: значит, и я поеду помогать Бессоловым.

Вывозить из хлева навоз на поля — работа нелегкая и компанейская, одному никак не управиться. И отчим всегда объединялся с Яковом Семеновичем.

Я любил это дело. Считал, что это настоящая мужская работа. Еще бы не настоящая — в такие дни для нас пекли булки, готовили хороший обед: варили жирные щи, жарили в печи картошку, а то и рыбу. Помимо этого, на стол подавали пшеничную кашу, тушеную репу, молоко, чай… А булки-то не постные, сверху помазаны маслом… Если бы меня не взяли на эту работу, я даже обиделся бы.

Спал я летом на сеновале. Здесь было хорошо, по-своему уютно. На жердочке в стороне сидел степенно петух с курами. Внизу, под сеновалом, коротала ночь Красуля. Рядом в загородке блеяли овцы. Все это было мне близко и дорого. Я знал, когда закричит петух и закудахтают куры, когда дойдет мать доить Красулю, когда пробьются в щели первые лучи солнца и лягут на пол золотистыми струнами.

Вечером я долго не спал, думал о предстоящей поездке. Дорога была дальняя, да к тому же не маленький крюк надо делать. Не зря отчим собирается через Курью мост строить и других сговаривает. Только наши-то соседи — тяжкодумы, это так бабушка их зовет.

Я лежал и представлял, как поеду на Рыжке: с грузом надо ехать тихонько, а обратно налегке можно припустить и рысью. Люблю ездить быстро, чтоб колеса гремели… И вдруг вспомнил интересную новость. Отчим всегда выписывал газету. К тому времени я уже бойко читал и раньше других узнавал разные новости. Нынче все говорили о солнечном затмении. И газета писала об этом. Такого чуда еще никто у нас не видал. Как же быть-то без света? Сколько керосину потребуется… Однако газета не пугала, а успокаивала. Советовала наблюдать за солнцем, смотреть на него через стекло, покрытое сажей. Мы с отчимом и стекло такое сделали. А тут, как нарочно, придумали возить навоз…

— Успеем, — успокаивал меня утром отчим. — И навоз вывезем, и на солнце посмотрим, как оно будет затмеваться.

«Надо наказать бабушке, пусть она се стеклом выйдет на улицу», — решил я.

Рано утром поднялась на поветь мать, стала будить меня.

— Деньком, в обед, и отдохнешь, — ласково говорила она. — А теперь вставай. Отец-то ушел за Рыжком…

Рыжко кормился на лугу. Значит, отчим скоро будет с ним у крыльца. Я вскочил и сразу побежал на улицу. Кругом была такая чистота и прибранность, как в праздник. Стояла предутренняя тишина, казалось, слышно было, как растет трава.

— Сухорос, что ли? — удивился я тому, что трава была сухая.

— Сухорос, сухорос… — ответила мать. — И теплынь… в одной рубашке поедешь аль пиджачок оденешь?..

Я смерил взглядом лиственницу. Макушка ее уже освещена солнцем. И березу тоже позолотили лучи. И верхушка колодезного журавля вся горит. Я впервые удивился такой красоте.

По лохматой горе, подпиравшей небо верхушками деревьев, плыло солнце. Оно даже не плыло, а словно подкрадывалось рыжим котенком к Столбу. То, казалось, оно присядет, то выгнет горбом спину… Солнце горело ярким огнем… Оно, пожалуй, и не горело, а плавилось, а вместе с ним плавились верхушки деревьев. И только тогда, когда оно сделает шажок, их верхушки снова расправлялись и маячили на голубом фоне темными лапками. Наконец солнце чуть-чуть приподнялось над деревьями и поплыло в голубизне неба над самой кромкой горизонта к зеленой шапке Столба.

Я снова взглянул на лиственницу: она теперь будто совсем опрокинулась. Густая тень шагнула через изгородь в поле и улеглась в несозревших овсах. И от других деревьев, которые пониже, шли по полю тени, и колодезный журавль метнулся следом за деревьями да так и застыл своим несуразным коленом. А вот показался и отчим с лошадью. От нее тоже на землю ложилась большая тень. Рыжко за косогором двигался на каких-то длинных, длинных ногах.

Я стоял, словно завороженный увиденным. А солнце уже поднялось над соседней деревней, оно вроде бы стало меньше и ярче и уже не походило на рыжего котенка, который совеем недавно крался по верхушкам деревьев…

В распахнутый хлев мы въезжали прямо с телегой. Отчим брал Рыжка за уздечку и, обводя его вокруг столба, ставил головой к дверям. Рыжко — лошадь высокая. Выезжая, я припадал к хомуту, чтобы не ушибиться о притолоку, и отправлялся в Нижнее поле к Клане, которая сбрасывала с телеги навоз в маленькие кучки, будто нашивала на большое серое одеяло черные пуговицы.