Горизонты

За каких-нибудь полчаса к Кузьмовне сбежалась чуть не вся Купава: отсюда бессоловский двор как на ладони.

В небольшой горенке чисто и светло от гладко, выструганных стен. На стенах наклеены старинные лубочные картинки. На одной из них солдаты в синих мундирах выстроились с ружьями в руках. На другой они уже сражаются. На третьей — идут и бьют в барабаны. На окнах стоят в горшках бальзаметики — низкорослые, с жирными стеблями, цветы. Моя кума Катя, Кузьмовнина дочь, любила эти неприхотливые растения с алыми цветочками-колокольчиками, теплившимися слабыми огоньками все лето.

Я хожу от окна к окну, разглядываю, что делается на улице, и слушаю баб. Бабы все оживлены приездом жениха, они чего только и не наплетут, а плетут так ловко, что и не поверить никак нельзя.

— У Овечкина-то, слышь, в городе свой каменный дом о пяти этажах, — сказала одна.

— Счастье-то уготовано Клане…

Выхода жениха мы ждали долго, надо же его было хозяевам чаем напоить, поговорить о делах да поукладывать, что к чему. Дело не шуточное у Клани решалось.

Наконец вышел на крыльцо и жених, веселый и красивый. Вышел не один, а в окружении всей новой родни. Старик ловко стянул клещи хомута, старший сын Оля подтянул чересседельник. Все услужливы, радостны. Сваха в пестром полушалке юлой вертелась между женихом и родными невесты.

— Ну, бабоньки, скоро и свадьба, — не то с радостью, не то с грустью сказала Кузьмовна.

— Потопчем, бывало, половицы!..

Через несколько дней Кланя уезжала с Василием Овечкиным в Москву. Тогда уж вся Купава собралась на двор к Бессоловым. Каждый хотел что-то доброе сказать молодым на прощание, но удивительно, слова не слетали с бойких бабьих языков. Поднимая руки к груди, бабы вытирали кончиками платков глаза. Еще бы не горевать: прожить столько годов с такой девушкой и расставаться.

— Ведь помню, Клавушка, эдакую тебя запомнила, — сказала моя мать и опустила ладонь. — Не выше стола была… Счастья да удачи вам!

— Спасибо, — ответила Кланя и со всеми попрощалась. И мне руку подала.

— На Рыжке-то не быстро езди! — сказала она.

Мне вспомнился случай, когда в день затмения я вез Клаву из Нижнего поля и какой-то незнакомый возница решил нас обогнать. Но разве Рыжко уступит кому? Весь в пене прибежал он домой. Распрягая лошадь, я взглянул в глаза Рыжка. Почему-то они были грустные и тревожные. Или мне только показалось так?

— Он ведь старенький, — добавила Кланя.

— А бегает еще хорошо, — сказал я и наивно подумал: «Разве может Рыжко стареть?..» Я с малых лет видел его таким и считал, что он никогда не постареет.

В день отъезда Клани мне было очень грустно. Начну думать о чем-нибудь и опять вспомню, как Кланя подбирала за жнейкой овес в поле, ловко связывала горсти в снопы, как на лугу лопаткой точила мне косу, как разглядывала мои книжки… Да мало ли что вспомнилось в тот день. И катушка вспомнилась, и кружало на озере, и качели… Без Клавы не обходилось ни одно веселье в деревне. И вдруг — уезжает…

Это, как мне казалось, была первая для Купавы потеря…

Как-то осенью ко мне в Осинов-городок приехали отчим с матерью. Я был на улице: смотрю, они сидят в нашем тарантасе, а лошадь-то другая — серой масти и ростиком вроде поменьше.

Я подбежал к ней — и впрямь другая лошадь, не Рыжко.

— Не узнаешь? — спросил сумрачно отчим.

— Рыжко-то где?

— В земле зарыт наш Рыжушко, — с грустью сказала мать.

Меня словно кто ударил по голове.

— Как в земле? — еще не все понимая, вскрикнул я.

— Сгинул… Вечером был жив, а утром и не встал.

Я схватился за голову и заплакал.

Так уходило от меня детство…

14

Во второй год учебы в семилетке я устроился на квартиру в самом городке к врачу Анне Павловне. Это была уже немолодая, с коротко подстриженными седеющими волосами женщина, по натуре добрая и ласковая. Она работала в местной больнице, снимала в частном доме мезонин — небольшую комнату, разделенную надвое заборкой. Жила она одна, дочери учились: старшая Лена — в Ленинграде, младшая Зина — в Устюге.

Мне сразу понравилось у Анны Павловны. В свободное от работы время она готовила обед, а я кое в чем ей помогал по хозяйству: носил с улицы дрова, воду, подметал в комнате пол. Я научился пользоваться стареньким примусом и нередко, ожидая возвращения хозяйки с работы, готовил чай.

По вечерам мы с Анной Павловной любили разглядывать фотографии. Особенно подолгу она держала в руках фотографию, на которой Лена была среди учителей. Анна Павловна наденет очки и, слегка отнеся карточку от глаз, долго и пристально смотрит на нее.

— Ну как живешь, доченька? — вдруг спросит она. — Не слишком сытно, наверное? И денег нет? Велика ли стипендия… — и, вздохнув, добавит: — Потерпи уж, доченька…

Лена несколько лет работала учительницей в деревне, неподалеку от Осинов-городка. Потом уехала в Ленинград и поступила в институт.

— Летом здесь благодать. Молодежи тут много, и природа богатая… Но ведь Ленинград же!.. Детство у нее все там прошло. Выехали мы оттуда в голодные годы.

Я внимательно слушал Анну Павловну.

«Счастливая-то какая Лена, — думал я. — Учителем уже была и еще учится. На кого же еще-то?»