Горизонты

Учитель взял какой-то маленький томик и, наугад раскрыв его, прочитал: «Каменщик, каменщик, в фартуке белом…»

— Слышишь, как поет слово? Почему, думаешь поет? — спросил он и сам же ответил: — Каждое слово переплавлено поэтом. Прошло, так сказать, через его беспокойную душу, — и, помолчав, спросил: — А ты не пробовал сочинять?

Комкая в руках шапку, я признался в своих «грехах».

— Все когда-то начинали с этого, — ободряюще сказал учитель. — Напишешь, покажи мне.

Дня через два я принес в школу тетрадку, заполненную столбиками.

Я, как самый по росту маленький, сидел на первой парте у стола. Место было удобное, с него даже видно, какие оценки ставят учителя.

Как только окончился урок, я несмело протянул Дмитрию Евгеньевичу свою тетрадку.

— Ну, пошли… Стихи требуют уединения, — сказал он негромко и увел меня в учительскую.

К счастью, в учительской, кроме нас, никого не было. Дмитрий Евгеньевич, по привычке вооружившись карандашом, начал читать, что-то подчеркивая и поправляя.

Из многих моих неуклюжих столбиков он отобрал два стихотворения и наставительно сказал:

— В этих, мне кажется, есть поэзия. Их можно пустить в стенгазету. Остальные — не горят. Не переплавились еще, друг мой. Ты понимаешь, это сложное дело. Учебник по математике, скажем, тоже можно написать столбиками, но это будут не стихи.

Он достал из портфеля тоненькую книжечку и начал читать одно стихотворение за другим. Я сидел на диване будто завороженный.

Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари… —

читал он.

— Ой, да кто это написал? — удивленный, воскликнул я. — «…со звонами плачут глухари…» Да ведь это же так и есть! Сам не раз слыхал…

Так впервые я познакомился со стихами Сергея Есенина.

И познакомившись, попросил разрешения взять эту книжку домой.

Учитель не отказал.

Ночью я переписал стихи к себе в тетрадку.

17

В конце двадцать девятого года в наших краях повсюду заговорили о коммунах. Конечно, были коммуны и до этого времени, но сравнительно небольшие, размещались, они на землях бывших помещичьих усадеб. Такая коммуна была и в Шолге. А тут вдруг заговорили, что в коммуны должны войти и остальные крестьяне. Об этом впервые услышал я от землемера Тулупова.

Как-то в Народном доме проходило собрание. По первому зимнему пути на него съехались люди со всех концов района. Вокруг Нардома стояло много распряженных лошадей, ожидавших своих хозяев. А хозяева все были на собрании. С мыслью о том, не встречу ли кого-нибудь из своей деревни, я зашел в зал и увидел выступавшего перед собранием Тулупова. Оказывается, он был лысый. Хмурясь, он говорил глуховатым голосом о том, что прежние коммуны слишком малы, они должны объединить вокруг себя все единоличное крестьянство, что грядущий год должен стать годом сплошной коллективизации. Меня заинтересовало это, и я пробыл тут до самого вечера. С этого дня я все чаще и чаще стал заходить на собрания. Мне нравилось быть вместе со взрослыми, хотелось поскорей узнать обо всем, что делается вокруг. И чем больше я пропадал на собраниях, тем становилось интереснее.

Осенью в Осинов-городке открылась новая школа, которая называлась школой крестьянской молодежи, или сокращенно шекаэм. В нее набрали один первый класс. Многие из поступивших были старше нас и опытнее. Кое-кто поступил и из тех, что не попали в семилетку, Здание для занятий им отвели на другом конце городка. В нем до этого размещалась школа первой ступени. Шекаэму передали также в пригородной деревне бывший помещичий дом, несколько коров, двух лошадей, триер, сеялку и другие машины. Заведующим школой назначили Тулупова. Он сразу же добился выделения земельного участка и начал вместе с учащимися создавать опытное хозяйство.

И вот две школы — наша семилетка и шекаэм — решили соревноваться. Пунктов в договоре было много. Мы должны были учитывать и оценки по школьным предметам, и участие в коллективизации, и оказание помощи коммуне… Вспоминаю, как я попал в шекаэм на собрание, где подводились итоги нашего соревнования. Шекаэмовцы оказались активными ребятами и такими говорунами, что сразу положили нас на обе лопатки.

Дружбы у нас с шекаэмовцами большой не было. Они нас считали белоручками, на что мы по-своему реагировали и не оставались в долгу. А считали они нас белоручками потому, что у нас не было своего учебного хозяйства, мы не работали на поле, в коровнике, как работали они.

В ту пору взбудораженные мужики не спали по ночам, обсуждая на собраниях вопрос о коммунах. Никто в деревне толком еще не знал, — как пойдет дальше мужицкая жизнь. А мы тем более… Нам в это время нужен был свой наставник. Таким наставником стал молодой наш учитель Николай Васильевич Бирачев. Говорили, что он приехал из совпартшколы. В Осинов-городке Бирачев сразу завоевал авторитет. Он частенько появлялся на различных собраниях, выступал с докладами, его фамилия начала упоминаться в районной газете. Помимо нашей школы, Бирачев преподавал и в шекаэме.