Горькая линия

— Казаки!— крикнул наместник, напрягая свой жесткий старческий тенор.— Царю и богу угодно было сделать меня вашим наказным атаманом, вашим отцом и вашим господином. И нет над вами власти выше, чем моя власть.

Выдержав небольшую паузу, переведя дух, наместник вдруг выбросил над головой правую руку, сложив пальцы в крестное знамение, и сказал:

— Поднимите и вы, казаки, правую руку и повторите за мной слова присяги.

Станичники подняли руки.

— Мы, линейные казаки Сибирского казачьего войска, клянемся перед лицом своего наказного атамана, что отныне и вовеки не будем предаваться праздности, лени, разврату и пьянству,— торжественно зазвучал жесткий тенорок Сухомлинова.

И станичники вразнобой — кто громко, кто глухо — повторяли за Сухомлиновым клятвенные слова.

Кирька Караулов, стоявший рядом с десятником Бурей, шепнул ему:

— Вот ишо новую моду старый хрыч придумал — в трезвяков все казачество превратить!

— Ну, это дудки. Не выйдет,— сказал вполголоса Буря.

— Пили и пить будем,— сказал Кирька так громко, что слова его услышали многие казаки.

— Нашел тоже дурачков — клятву брать в трезвости! — ворчал фон-барон Пикушкин.

— Ну, нас не скоро одурачишь,— сказал Буря.

— Вот и именно. Не он нас, а пока что мы его одурачили, воспода станишники,— сказал Кирька Караулов.

— Это в чем же, станичник?

— Как в чем, а с садами! Сколько лесу за неделю погубили. Каждый день березы пришлось менять, а все же лицом в грязь не ударили. Он сослепу даже благодарность станичному атаману вынес.

— Что ты говоришь?!

— Богом клянусь. Так и сказал ему. Благодарствую, говорит, лично вас и всех воспод станишников за древонасаждение. Всю, говорит, Горькую линию проехал, а нигде такой красоты не видал.

Покончив с присягой и клятвами, наместник в сопровождении свиты проследовал вдоль фронта всадников, проверяя на глаз и на ощупь их амуницию. Смотр подходил уже к концу, и все могло бы сойти хорошо, не принеси нечистая сила дюжины невесть откуда взявшихся мужиков, прорвавшихся сквозь толпу станичников и с ходу упазших перед Сухомлиновым на колени.

Станичный атаман Муганцев, увидев мужиков, возмущенно шепнул приставу:

— Вот скандал. Откуда взялась эта сволочь?!

— Не могу знать. Пикеты по всем дорогам расставлены. Сторожевые казачьи посты на своих местах вокруг станицы. Положительно не понимаю, каким образом пробрались они. Положительно не понимаю…— отвечал пристав.

Опешив при виде мужиков, Сухомлинов спросил наконец:

— Кто вы? И что от меня вам угодно?

— В ножки к вам, ваше высокопревосходительство!

— Смилуйтесь…

— Не дайте душе погибнуть…

— Не губите…

— Переселенцы мы. Новоселы,— все враз, хором, перебивая друг друга, заговорили мужики.

— Из Расеи мы тронулись, так нам в те поры земство всего насулило: и земли по десяти десятин на душу, и кредитов на обстрой, и протче. А сюды пришли — ни того, ни другого,— сказал похожий на цыгана, мрачный с виду мужик густым басом.

— И казаки нашего брата притеснять начинают,— сказал мужичишка, упавший ниц к ногам Сухомлинова.

— Это сущая ложь, ваше высокопревосходительство,— вытянувшись в струнку перед наместником, поспешил вмешаться станичный атаман Муганцев.

И Сухомлинов брезгливо сказал Муганцеву:

— Уберите их вон с площади.

Тотчас же пять верховых казаков, замкнув мужиков в глухое кольцо, подняли их на ноги и, подгоняя плетьми, погнали прочь.

Обойдя площадь, запруженную народом и войсками, Сухомлинов вновь поднялся на церковную паперть и стал рядом с архиереем. И тогда командующий эшелоном есаул Стрепетов, привстав на стременах, стремительно выбросил над головой обнаженную саблю, и светло-серый его ахалтекинец затанцевал под ним, роняя пену с закушенных удил.

Взгляд казаков был устремлен теперь на есаула. Полковой трубач, стоявший на вороном жеребце несколько поодаль от есаула, вдруг приставил порывистым жестом к губам серебряную трубу, и пронзительные звуки походного сигнала загремели над площадью. Всадники с трудом сдерживали своих взволнованных кличем коней. А труба полкового горниста выговаривала заученные с детства слова:

Всадники-други! В поход собирайтесь, Радостный звук вас ко славе зовет. Храбро с врагами России сражайтесь, За родину каждый, не дрогнув, умрет. Да посрамлен будет тот малодушный, Кто без приказа отступит назад! Чести и долгу и клятве преслушный, Будет он принят, как злейший враг!

Не опуская сабли, есаул, взяв коня в шенкеля, поставил его на дыбы. И над площадью зазвучало:

— Эше-е-елон, слу-у-шай ко-о-ман-ду! Справа по три!

И словно эхо есаульского голоса зазвучало затем в повторных приказаниях командиров сотен:

— Первая сотня, спра-а-ва по три!

— Вторая сотня, спра-а-ва…

— Третья сотня…

— Че-е-твер-ртая…

От пришедшей в движение конницы над площадью поднялись тучи пыли, и по земле прокатились многокопытный рокот и гул. Пришпорив коня, есаул сорвался с места и, огибая на полном карьере правофланговые колонны всадников, крикнул:

— Правое плечо вперед. За мной!