Горькая линия

— Вот именно. Озеро рядом. Точило на шею — поминай потом, как тогда этого конокрада звали,— сказал приемный сын фон-барона Пикушкина, сутулый и неповоротливый Терентий Пикушкин.

— Нет, нет, воспода станишники. Это вы зря. Погорячились, и хватит. С одним грехом ишо не разделались, а вы уж и другой на душу принять готовы,— урезонивая расходившихся станичников, сказал вахмистр.

— Конокрада отправить на тот свет — не великий грех,— заметил Афоня Крутиков.

— Грех-то не велик, а расплачиваться нам за него с азиатами еще неизвестно как придется,— отозвался вахмистр.

— Расплата известная. Плетей да сабель на их головы у нас хватит.

— Это правильно. Только повременить с этим делом надо… Неизвестно ишо, как наказной атаман на все это дело посмотрит. Ввяжутся баи, подмажут наместника — и пиши нам тогда, воспода ребята, пропало. Не кыргызы, а мы будем потом перед наказным в ответе.

— Это все может быть. Кого-кого, а наместника баям купить недолго,— прозвучал за спиной вахмистра чей-то глухой, простуженный голос.

— Так что приказ мой такой,— сказал верховым казакам вахмистр.— Скрутить этому выродку руки и немедленно доставить его в станицу. Атаман лучше нас с вами знат, куда его там упрятать. Понятно?

— Так точно, восподин вахмистр,— ответил, привстав на стременах, Сашка Неклюдов.

По ночам Егор Павлович Бушуев спал теперь худо. Не снимая своего потертого полкового мундира и суконных форменных шаровар с лампасами, он дремал на завалинке в полусидячем положении, то и дело открывая глаза и настороженно прислушиваясь к ночной тишине, повисшей над станицей. В каждом слабом шорохе и неясном звуке, возникавшем в ночи, чудился старику конский топот, звон бубенчиков и поскрипывание рессор генеральского экипажа. Вконец измученный затянувшимся ожиданием губернаторского поезда, Егор Павлович похудел за одну неделю так, словно перенес тяжкий недуг. Оба сына — Яков и Федор — несли караул на пикетах, и покос, бойко начатый было дружной бушуевской семьей, теперь приостановился. В степи выгорала под солнцем скошенная, но не убранная трава, при воспоминании о которой у старика разрывалось сердце. Словом, забот у него был теперь полон рот, и он вконец истомился душой и телом и мысленно поминал недобрым словом даже самого наместника Сухомлинова, о котором не мог прежде думать без душевного трепета.

Вечером, в канун воскресенья, когда старик сидел погруженный в горькие свои мысли на завалинке, к нему подошел незнакомый парень, в котором Егор Павлович сразу же признал переселенца: по подобию просторной рубахи из грубого выгоревшего на солнце холста, по лаптям, по волосам на обнаженной голове парня, подстриженным в скобку.

Почтительно, в пояс поклонившись Егору Павловичу, парень сказал:

— Бог в помощь, господин казак!

— Милости просим…— ответил Егор Павлович, не совсем дружелюбно посмотрев на новосела.

— А мы к вам в ножки,— сказал парень, помявшись.

— Слушаю…

— Все насчет работенки. Нет ли у вас нужды в лишних руках?

— Нужде как не быть. Нужда-то есть. Да ведь с вами не срядишься. Вы — народ капризный. Больно дорого себя цените,— осуждающе проговорил Егор Павлович, вспомнив о своем недавнем разговоре с переселенцами у ночного костра.

— Кто как. Я за всех не в ответе…— сказал парень.

— Да, это правильно,— отозвался, смягчившись, Егор Павлович и, помешкав, спросил:— Как зовут-то?

— Максим.

— Так, так, Максим… Ты ишо один али с бабой?

— Один, как перст…

— Ага. Это уже лучше… Сколько же ты возьмешь с меня до покрова вкруговую?

— Дело хозяйское, сколько положите.

— Ну что же тебе положить? Трех целковых да пары сапог опойковых хватит?

— Воля ваша…— покорно вздохнув, сказал парень.

— Ну, ежли так, то можешь заступать хоть сегодня. Проходи. Там старуха покормит тебя, переночуешь, а утром подумам, с чего начать,— сказал старик, довольный в душе сговорчивостью парня.

А на другой день, поднявшись чуть свет, старик разбудил работника, спавшего в сенках, и сказал ему строго:

— Ну, давай, дружок, поворачивайся теперь попроворнее. Поедешь с сыном на сенокос. Парень тебе объяснит, што там и как.

Максим, наскоро похлебав теплой простокваши, поданной ему Агафьевной, помог Федору запрячь пару лошадей в бричку. И они выехали в степь верст за десять от станицы, где вторую неделю лежало неубранное бушуевское сено.

По дороге разговорились.

— Издалека, приятель?— спросил Федор.

— Пензенской губернии.

— Это сколько же верст будет до вас отсюда?

— Говорят, тыщи три с гаком. А нашему брату за миллион показалось…

— Это пошто так?

— Не дорога — каторга…

— Вот как?! Што же тебя потянуло в наши края?

— Не от сладкой, конешно, жизни…

— А чем она слаще будет тут для тебя?

— То-то и оно, что и тут, вижу, придется хватить мне горького до слез. Тронулся из родных мест я каким-никаким хозяином, а у вас вот батраком оказался.

— Это каким же манером?