Горькая новь

Во второй половине августа пошли разговоры об открытых дверях, или открытых воротах, по вступлению в партию, этот призыв почему - то и посейчас называют Ленинским. По этому вопросу проводились частые партийные и общие собрания с двухчасовыми докладами. До восемнадцати лет в партию не принимали, но мы, несколько комсомольцев, написали коллективное заявление о приёме и послали в волпартком. Скоро оттуда приехал представитель, привёз наше заявление, нас пожурили, мол, почему перескочили через голову. И двадцатого августа на партийном собрании, в порядке исключения всех приняли в члены. После этого призыва Тележихинская партийная ячейка быстро разрасталась и уже на двадцать первое августа парторганизация села составила пятьдесят семь человек. Бывший командир партизанского второго эскадрона Ларион Васильевич Колесников в партию не вступил, он уехал в Солонешное, где был избран в правление так называемой многолавки, от всякой общественной работы он самоустранился. По окончанию партизанской войны он всё лето работал в своём хозяйстве, которое пришло в упадок. Дружбу в водил с однополчанами, особенно с Петром Ульяновичем Бурыкиным. Человек он был замкнутый, совершенный антипод своему убитому брату Игнатию. Его взгляд был внимательным и жестким. С людьми разговаривал просто, лишнего не говорил, больше слушал. Если спрашивали совета, деловито и обстоятельно всё объяснит. В разговоре улыбался, но невозможно было понять, чего в этой улыбке больше доброты или хитрости. В семье строг. Его не только партизаны уважали, но и население Тележихи и Солонешного. Роста был среднего. С германской пришёл унтером, в армии служил около четырёх лет, имел награды.

Я и сейчас не понимаю и не нахожу объяснения почему в какие - то несколько месяцев, большая половина, людей в деревне изменила свой образ мыслей, и поведение. Многие отреклись от поклонения богу и святым, упростились отношения полов, появились даже новые моды в одежде, причём всё это происходило не только в молодёжной среде, но и у взрослых. Многие вбили себе в голову, а особенно партизаны, что теперь жить будет гораздо лучше. Можно понять, что колчаковская власть надоела, и от неё избавились с большим трудом и жертвами, но зачем было менять весь устоявшийся деревенский быт на что - то новое, неизведанное, порой хулиганское и развратное. И ведь ни кто не унимал. Везде по делу или попусту стало слышно в бога мать, в Христа мать, в богородицу мать. Каких только вывертов в сквернословии не появилось. Приедет представитель из волости, выступает перед аудиторией, а у самого рубаха расстёгнута до пупа, рукава засканы, пояса ни кто не носил. Приедешь, бывало на конференцию, или на какой - ни будь праздник в волость и диву даёшься - молодёжь не узнать, ну и мы не отставали. Отношения между юношами и девушками так упростились, что через три года, девок почти не осталось. Уважения к старшим, даже в своих семьях, не стало. Это несло за собой везде раздоры и склоки. Старикам всё это претило и не нравилось, они кляли богоотступников и матерщинников, но против хулиганства были бессильны - не было закона. Все сами себе хозяева, ни кто ни каких замечаний по отношению к себе не допускал и не воспринимал. Чем дальше, тем хуже. Пороки углублялись, как какая - то зараза. Подрастало новое поколение уже совершенно распущенное. Это не клевета, такое подошло время, которое исподволь насыщалось политическим и уголовным зловонием сверху. Его привнесли бегавшие или в прошлом сидевшие разные бунтовщики и преступники. Пришло это зловоние и в деревню, теперь уже, наверное, навсегда.

* * *