Горькая полынь. История одной картины

Где Шепчущий живет или хотя бы останавливается, тоже не знал никто, никого он не подпускал ближе шапочного знакомства, никому не открывался даже за бутылкой, да, в сущности, и не напивался до того состояния, когда любого храбреца так и подмывает похвастать своей удалью перед сотрапезниками. Он всегда напаивал других смельчаков, а потом слушал их болтовню, пребывая вне воображаемого игрового стола: его рука обычно оставалась свободной от невыгодных карт.

И еще. Никто никогда не слышал, чтобы Биажио говорил в полный голос, при этом шепот его был так звучен и весом, что все невольно умолкали, едва он открывал рот, чтобы что-то сказать.

— Сдается мне, синьор Бернарди, узнав, почему он говорит именно так, мы сразу же поймем и главный его мотив. Я уже всё передумал — а этого так и не разгадал.

Они подошли к кондитерской тетушки Фонзоне, которая собственной персоной украшала сейчас витрину к предстоящему Рождеству, а увидев да Виенну и Бернарди, приветливо сделала им ручкой, приглашая войти.

— Зайдем, — решил Никколо. — Порадую наших ребят в участке лучшей выпечкой Флоренции.

Они вошли в облако ванильно-коричных ароматов уютной тетушкиной лавки. Пока синьора Фонзоне ловко выкладывала в корзинки заказанные приставом сладости, остря насчет того, что полицейские — самые большие любители вкусностей, да Виенна вспомнил еще одну новость:

— Вы, наверное, уже наслышаны, — понижая голос, сказал он приятелю. — На днях в город приехал Аугусто Тацци. Я бы и пропустил мимо ушей, да в связи с той историей… вы понимаете?

Глаза Шеффре мгновенно посветлели чуть ли не добела, серая муть метнулась в глубине зрачков, и он плотно сжал губы. Никколо пожалел, что ему пришлось об этом говорить, однако он подумал, что лучше бы Бернарди узнать это из его уст, потому и сообщил.

— Нет. Не наслышан, — отрывисто произнес тот после паузы. — Что ему тут нужно?

— По договору о росписи какого-то палаццо, если не ошибаюсь. Если хотите, я могу это уточнить.

Музыкант поспешно сказал, что не хочет.

— У меня к вам большая просьба, Никколо, — добавил он уже помягче. — Нельзя ли сделать так, чтобы это известие не дошло до Эртемизы?

— Во всяком случае, от меня ваша супруга этого не узнает, — пообещал пристав. — Как движутся ее дела?

— Наконец-то она полностью посвящает себя Академии, и я очень рад, что все пошло так, как всегда хотелось ей. Недавно сказала, что теперь ей будут преподавать науку перспективы, о чем она мечтала много лет.

— Прекрасно. А у вашего мальчика, который… — да Виенна не сумел подавить смешок, — который девочка?

— Никколо! — рассмеялся и Бернарди. — Может, вы уже перестанете бесконечно меня этим поддевать?

— Да я просто никогда не забуду ваших самонадеянных слов: «Неужели я не отличу мужчину от женщины?!»

— И теперь вы будете цитировать меня до Второго пришествия?

— И после него — тоже. Что сказано, то сказано. Ваша дочь превзошла любого комедианта и обвела собственного отца вокруг пальца — это ли не повод веселиться?

Кантор покачал головой и утомленно утер лоб щепоткой пальцев, призывая не возвращаться больше к этому курьезу.

— Она теперь состоит в камерате, о которой шла речь еще тогда, когда она была… ну, вы поняли…

Они не выдержали, снова расхохотались, а затем, подхватив корзинки со сластями, попрощались с синьорой Фонзоне. При выходе звякнул колокольчик, они посторонились, впуская очередного покупателя — судя по одежде, чьего-то слугу. Не переставая болтать обо всяких пустяках, Никколо оглянулся и окинул вошедшего взглядом. Тот, уловив его внимание, тоже повернул лицо вполоборота, однако кондитерша уже вцепилась в него мертвой хваткой опытного продавца. Да Виенне запомнился хвост жестких черных волос, собранных лентой на затылке, щека с легкой щетиной, толсто намотанный на шею шарф, быстрый взгляд искоса, брошенный в отражение над прилавком, и тот жест — сначала одного, потом трех отогнутых пальцев, — которым мужчина молча указал синьоре Фонзоне на ее выпечку у витрины. «Всё, как обычно! Конечно, один момент! Как здоровье доньи Теофилы? Да, да, знаю, Линуччо, в ее возрасте… эх! — захлопотала владелица магазина. — Ну ничего, ничего, все образуется!»

На улице да Виенна с Бернарди и расстались, пожелав друг другу доброго Рождества, после чего каждый отправился в свою сторону.

Тем же вечером Шеффре спросил Эртемизу, не передумала ли она оставаться дома, ведь в одиночестве Амбретта не окажется: здесь будут и другие слуги, в том числе его мудрый, иногда даже чересчур мудрый старый Стефано. Миза вздохнула и опустила глаза:

— Нет. Прости, Фредо, но… нет. Я не могу.

Он прикрыл ее кисть ладонью:

— Я понимаю. Мы уже пообещали, иначе бы…

— Ничего. В другой раз с вами поеду и я.

— Как она там?

Эртемиза прикусила кулак:

— Я боюсь за нее.

Он промолчал. О чем можно было говорить, если помочь тут могла лишь милость божья и природа.