Горькая полынь. История одной картины

— Ну ладно… ладно… — смягчался Тацци, рука его, короткопалая, с широкой ладонью и большими квадратными ногтями, отпускала ее плечо и словно бы невзначай скользила по виску и над ухом девушки, примирительно оглаживая темные волосы. — Не надо прописывать вещи третьего плана, это… н-неправдоподобно.

— Что же с ними делать?

— Пусть они остаются призрачными, двумя мазками, как если бы ты писала акварелью.

— Но, сер, я не умею писать акварелью…

— Ну вот опять! Ты не хочешь думать, а я не могу разжевать тебе совсем уж очевидные вещи! Бери акварель и учись!

Отец удивлялся их методам, непонятливо глядя на дочь, вынужденную бороться с самой непокорной краской из известных художникам, но в процесс учебы предпочитал не вмешиваться.

Так прошло полгода, и едва ли по их истечении Эртемиза знала намного больше, нежели во время первого приезда Аугусто. Ее трясло и от этой проклятой акварели, и от борьбы с Тацци и его дружками, которые со временем обнаглели настолько, что позволяли себе без спроса наведываться к ней в мансарду. Эртемиза оказывала им молчаливое, но стойкое сопротивление, а когда Грилло в один прекрасный день шепнул ей, что раздобудет настоящее зеркало в полный рост, если она будет с ним «мила и послушна», влепила ему такую оплеуху, что ее было слышно, наверное, до первого этажа дома.

— Я позову служанку! — прошипела она, выталкивая хихикающего приятеля Аугусто в коридор и запирая за ним дверь.

Сердце колотилось. Она не знала, что делать. Ей не давали жизни в ее родном доме, и в то же время она понимала, что пожаловаться отцу — это впоследствии получать попреки со стороны всех домашних, которые будут страдать из-за разорванных с предприимчивым Тацци отношений. Сейчас благодаря ему, благодаря заказам, с его помощью льющимся рекой, Горацио мог с легкостью оплачивать все счета, учителей некоторым сыновьям, учебу Карлито, тряпки и побрякушки Роберты. Все уже привыкли к этому изобилию и не простят ей, если из пустого самолюбия она поссорит художников. Дело было уже даже не в их с Аугусто уроках. Эртемиза понимала, что преподавать он не умеет, что с ним она никогда не постигнет того, что хотела бы понять: для отвода глаз сунул ей стекло и велел, наставив на нужную часть пейзажа, просто обводить все видимые предметы в том размере, в каком они предстают с ее места, а потом перевести их на холст, как переводят эскизы с картона на стены и потолки при росписи фресок. Даже поплакаться преданной Абре девушка не могла, ведь та, без сомнения, с присущей ей смелостью высказала бы все хозяину, а еще хуже — поделилась бы с Алиссандро, который и так с подозрением смотрел на вольно разгуливавших по дому гостей.

Этой же ночью, как по заказу, взобравшись к ней на крышу посреди ночи, он спросил в окно, не случилось ли чего плохого. Юноша даже не настаивал на том, чтобы она впустила его, но Эртемиза открыла створки, видя, что Сандро настроен совсем не игриво. Слуга внимательно заглядывал ей в лицо, пригибая голову и пытаясь распознать в полутьме, о чем она думает, а его глаза были тревожны. «Все хорошо, Сандро, что с тобой?» — ответила она, так и не поддавшись искушению рассказать о Тацци и Сверчке. «Тяжело как-то… здесь, — юноша потер кулаком грудь и поморщился. — Все время думаю о тебе, не к добру это. Ты не таись, ладно?» Она выжала из себя улыбку: «Договорились!» — и не стала сопротивляться, когда он обнял ее, поскольку объятия походили скорее на братские. «Не надоели тебе еще эти старцы?» — с усмешкой спросил Алиссандро, когда она со вздохом облегчения положила подбородок ему на плечо. Слегка замявшись, Эртемиза покачала головой, и тут ее осенило догадкой: «Как ты сказал? Старцы? О, Сандро, благодарю тебя! Благодарю!» — «Но за что?» Она поцеловала его в обе щеки и вытолкала в окно: «Ступай!» Он уселся неподалеку, на крыше, поджав коленки и обреченно подперев голову рукой, а Эртемиза бросилась в постель и подняла руку с браслетом. Через закрытые веки она долго вглядывалась в картину, возникшую на фоне ее кисти там, под покатым потолком, разглядывая светящуюся белой кожей фигуру обнаженной девушки и двоих богато разодетых пожилых мужчин, которые насмехались над нею и пытались совратить.

— Шошанна! — прошептала она.

Отец поймет. Он обязан догадаться, когда увидит такой ясный и однозначный намек. Но ей нужно будет написать эту картину втайне от Аугусто и его приятеля.