Горькая полынь. История одной картины

Тацци легко согласился. В гостиной он выложил перед нею на стол множество истинных сокровищ: склянки с пигментами для приготовления красок, масла, мастихины всех видов и размеров, созданные лучшими флорентийскими ремесленниками, сепию и сангину, качественную бумагу и еще много-много материалов и приспособлений, от которых у любого художника разбежались бы глаза.

— Ты переплюнешь их всех, даже своего отца! — пообещал Аугусто. — Мое чутье еще не подводило. Я заберу тебя у него, обучу всему, что знаю, и ты будешь моей лучшей ученицей. Хоть и не любишь писать суда и здания.

Они засмеялись. Эртемиза взглянула на него чуть смелее, и для Тацци это был благоприятный знак. Позднее, много лет спустя, он признается Сверчку, что приручал девчонку, как дикую зверушку, поскольку не мог спокойно спать по ночам и хотя бы на минуту забыть эти странные, переменчивые глаза, бодрствуя днем.

Именно с того дня Аугусто и начал всерьез учить ее своим умениям. Нет, он по-прежнему иногда срывался на нее и начинал кричать, однако уроки оживились. Один месяц стоил больше, чем прошедшие восемь. В ход пошли различные устройства для определения углов, сетки для разделения видимого пространства на квадраты, приспособления для архитектурных чертежей, и вскоре комната-мастерская Эртемизы стала напоминать обсерваторию звездочета. Они с Тацци уходили на тракт, где он показывал ей, как, сужаясь, уходит в точку на горизонте широкая дорога и как при смещении позиции наблюдателя меняется сама перспектива. Аугусто учил ее зарисовывать наблюдаемое из разных точек, он криком выбивал из нее манеру по-детски чертить все в обратной перспективе, где дальние предметы становились крупнее ближних, но Эртемиза больше не давала волю слезам — она жадно хватала все, что бы он ни сказал и как бы он ни показал. Дружки его забыли дорогу в дом Горацио, к вящему неудовольствию мачехиной швеи и радости молоденьких служанок. И наступившей весной, казалось, не было у юной синьорины Ломи друга сердечнее, чем Аугусто. Доверяя Тацци почти во всем, Эртемиза даже решилась показать ему старательно припрятанные ото всех старые наброски с натуры, в том числе те, где были изображены Ассанта и Сандро, а также неумелые пейзажи у монастыря в Ассизи. Над пейзажами Тацци добродушно посмеялся, при виде пышнотелой Ассанты облизнул и без того вечно мокрые мясистые губы, а над портретами обнаженного Алиссандро призадумался, вспоминая, где мог видеть этого парня.

— Amicizia e vino se non son vecchi non valgono un quattrino[14]! — вещали «страхолюды» у него из-за спины, но Эртемиза не слышала их. Незримая реликвия Караваджо нет-нет да впивалась ей в кожу — девушка лишь потирала запястье.

Словом, когда солнце уже начало припекать почти по-летнему, а в мансарде приходилось отпирать настежь все окна из-за духоты, случилось то, что случилось.

Тацци приехал на занятия к своей ученице и, тихонько поднявшись в ее комнату, приоткрыл дверь.

Не слыша его, среди парусов отдуваемых от распахнутых окон занавесок, словно корсар на своей шхуне, у мольберта стояла Эртемиза, вместо штурвала держа в руках веер кистей и громадную палитру. Волосы ее были повязаны пиратской косынкой, а заляпанное красками рабочее платье и фартук едва ли отличались степенью опрятности от одеяния морских разбойников. Любуясь ею, Аугусто не сразу и разглядел то, что она изображала на холсте, но когда увидел, оторопел. Все Мадонны, взятые вместе или по отдельности, написанные ею прежде, не шли ни в какое сравнение по силе и страсти с тем, что Эртемиза создавала сейчас, уже почти подойдя к завершению сюжета.

Два пожилых негодяя, перегнувшись через мраморную тумбу, бессовестно приставали к обнаженной юной купальщице, шантажируя девушку и тут же над нею насмешничая. Не зная, куда деваться от стыда, и страшась убежать от сластолюбцев, дабы не быть облыжно обвиненной в прелюбодеянии, та отворачивалась и закрывалась от них руками, готовая в отчаянии выпрыгнуть из рамы, из жизни, но не подвергнуться позору. И в одном из нападавших на Шошанну старцев Аугусто безошибочно узнал портрет Грилло.

Прикрыв за собой дверь, он задвинул засов и картинно поаплодировал. Эртемиза вздрогнула, рука ее дернулась зашторить полотно, однако девушка поняла, что опоздала.

— Хотелось бы узнать, ты скрывала сие творение, чтобы удивить меня по окончании, или из иных соображений?

Она опустила глаза и закусила губу.

— Если синьор Силвестри так уж докучал тебе, неужели ты не могла пожаловаться мне? Что улыбаешься?

— Простите, — Эртемиза с трудом подавила улыбку, — не знала, что у него фамилия Силвестри…

— Да к черту! Девочка, ты превзошла саму себя! Клянусь, вот это уже живопись!

Аугусто отстранил ее от картины и вгляделся в фигуры на полотне:

— Даже не стану спрашивать, помогал ли тебе отец — не вижу здесь и намека на его руку. Уверяю, Силвестри больше тебя не побеспокоит.

— Благодарю вас.

Он обернулся, и что-то в его глазах снова заставило ее вздрогнуть.