Горькая соль войны

Иван сразу узнал жену, за время войны она почти не изменилась, разве что похудела да платье значительно истрепалось.

И в это время подросток, помогавший деду Андрею, посмотрел на вернувшегося с войны солдата.

— Папа! — закричал Витька и бросился навстречу отцу.

Потом были слезы, и смех, и торопливые возгласы, и невнятные перебивающие друг друга рассказы.

Солдат вернулся с войны. Вернулся! Что еще надо ждавшим его родным? И что надо самому солдату?

Даже пепел родного дома человеку дороже всех красот чужбины. На любом пепелище можно отстроить что-то новое, если тебя окружают родные и близкие. А горечь утрат… Что же, она никогда не исчезает насовсем, но годы постепенно делают боль от утрат глуше и притупленней. Время если не излечивает совсем, то заставляет человека поверить в то, что наше завтра обязательно будет счастливей нашего вчера.

Привокзальная история

На Привокзальной площади зарезали военного.

Он возвращался домой в новом обмундировании и кожаных сапогах, с сидором, в котором лежали нехитрые подарки семье, — все-таки в Европах бывали, военные трофеи делили! Может, из-за сидора с подарками, может, из-за кожаных сапог, а может, из-за пачки денег, полученных при увольнении на обзаведение и пропой, его и зарезали.

Зарезали его два хмыря из приблатненных — воровская пехота с косыми челками, сизыми стальными фиксами, одетая на особый манер: в кепочки-«малокопеечки», в широкие пиджаки и галифе, заправленные в сапоги, спущенные в гармошку. Догнали на самом краю, где света не было, умело и привычно сунули «перо» пониже левой лопатки, подхватили провисающее тело под руки и потащили в сгущающуюся вечернюю темноту.

Но их заметил милицейский патруль, что ходил по площади в синих кителях и фуражках, засвистел в два свистка, кинулся наперерез, и убежать приблатненным не удалось. Так их и привели к дежурной части, а военный остался лежать в темноте, крепко сжимая сидор, в котором вез подарки родным.

Блатняки, поняв, что вляпались крепко, презрительно щерились и курили фасонисто папиросы «Беломор», всем своим видом показывая, что им человека подрезать, как два пальца оплевать. Милиционеры держали их на прицеле своих ТТ, а дежурный по станции пошел вызывать машину, чтобы этих извергов увезли.

И тут пришел друг-товарищ убитого. Они вместе ехали в Себряково, откуда их призывали на войну. Он за пирожками с картошкой стоял, когда его приятеля подрезали.

Друг-товарищ побежал посмотреть, может, дружок дышит еще.

Приблатненные не промахнулись. Война по убитому гвоздила снарядами да пулями, эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова» под Кенигсбергом его убить не могли, а тут, нате вам, два сопляка, только бриться начали, те, кого он на фронте защищал, сунули ему нож в сердце поточнее всякого хирурга из полевого госпиталя!

Друг-товарищ посидел над убитым, вытер слезы, так что лицо стало сухим и жестким, встал и пошел к задержанным, на ходу засовывая руку в карман.

— Э, браток, — благодушно сказал один из милиционеров, довольный тем, что безо всякого ущерба для здоровья опасных убийц задержали. — В сторону, браток, в сторону! Не видишь — задержанные у нас!

— Вижу! — сказал товарищ убитого и достал из кармана трофейный вальтер.

— Стоять! — закричал милиционер, еще ничего не поняв.

С такого расстояния солдат не промахивается, один из приблатненных сунулся мордой в землю, давя подбородком окурок, а второй вдруг страшно побледнел, упал на колени и так, на коленях, пополз к своему убийце, вытягивая руки:

— Дяденька! Дяденька, не надо!

И тоже ткнулся заплаканным лицом в заплеванную истоптанную землю.

Друг-товарищ убитого военного бросил рядом пистолет и пошел прочь. На ходу он сгорбился, и плечи его тряслись лихорадочно и дико.

Милиционер было бросился за ним, но его удержал товарищ.

— Пусть идет! — тихо сказал он. — Ты что, хочешь, чтобы за этих… хороший человек ответил?

— А мы как объяснимся? — нервно сказал его напарник.

— Объяснимся, — коротко сказал второй. — Вон ствол лежит!

Ему весь вечер очень хотелось курить, он давно с завистью поглядывал на папиросы приблатненного, но просить папиросу у убийцы милиционеру было унизительно и противно. А теперь… Она наклонился, достал из кармана мертвого грабителя пачку «Беломора» и закурил, на ходу с невольной жалостью заметив, как убитый молод — только усы пробиваться стали.

Возвращение из ада

Иван Сапегин вышел на пригорок и увидел родное село.

У плетней, на которых чернели горшки, суетливо копошились куры. Улица извилисто уходила вперед, вся в зеленом пухе вишневой листвы и белом цвете. В груди счастливо защемило, стало трудно дышать, и Сапегин, бросив на землю сидор, привычно присел на корточки, на ходу доставая кисет и трофейную зажигалку, которую заправил ночью. Махорочный дым тепло и вонюче окутал лицо, и Сапегин вдруг ощутил выступившие на глазах слезы. Он уже и не думал, что может так расчувствоваться — все-таки единственный из всей роты, кто от Волги до Шпрее прошел, а это понимать надо — вон они, медали и ордена, честно заслуженные, на груди светились да ленточками манили.