Горькая соль войны

Надо было спуститься с холма, а ноги не шли — страшно было узнать, что там произошло за время его отсутствия. До писем он ведь не особый охотник был, у него и в школе любимым предметом физкультура была. А теперь он, наверное, географию Европы на пятерку знал, на брюхе все эти иноземные земли пропахал под пулями свистящими.

И боялся Сапегин услышать, что из родственников кто-то в войну погиб, из одноклассников его, а еще пуще боялся он услышать, что зазноба его довоенная Зинка Голубева замуж выскочила, да и много было разного, чего Сапегин боялся услышать да узнать. Вот он и не торопился, а сидел на корточках над сидором с нехитрыми пожитками да трофеями военными и сворачивал уже третью самокрутку, хотя от табака в горле першило и язык щипало.

И прошлое — не хотелось, а оно вспоминалось. Война — это тебе не конфетку из фантика освободить, война никому даром не проходит. Одного она обирает дочиста, второго жалкует и потому не зверствует. А Сапегин не знал, как она к нему отнеслась, если пулями и помиловала, от бомб немецких уберегла, то в другом обобрать могла до подштанников.

Вот и сидел Ванька Сапегин, тысяча девятьсот двадцать второго года рождения, вспоминая убитых командиров и бойцов, с которыми в смертельные атаки ходить приходилось, вспоминал шипящие водяные фонтаны, встававшие на Днепре и Буге, и на гибельной немецкой реке Шпрее. И плакал сейчас Сапегин печально и счастливо, как человек, что не единожды ходил под смертью, а теперь вот оказался на пороге родимого дома и сробел. Потому сробел, что в мирную жизнь возвращался.

А ростки пшеницы уже густо ползли из земли, зеленя степные просторы, в синем пронзительном небе, каким оно бывает только весной, лениво кружил коршун. Лаяла собака где-то на той стороне села, а сзади затопали тяжело лошади, заскрипели оси телеги, запахло навозом и знакомый и все-таки уже почти позабытый голос скрипуче спросил:

— Ты чего, солдатик, на земле расселся? Боевые диспропорции изучаешь? Садись, подвезу!

Сапегин бросил на телегу сидор и пошел вслед за лошадьми, неторопливо спускаясь в тяжелые будни своей будущей мирной жизни. Он даже не удивился, что дед Вершиня его не узнал.

Сапегин с конца сорок третьего брился по утрам на ощупь — седину волос лишний раз видеть не желал.

Смертельный март пятьдесят третьего года

В этот день умер Сталин.

Ефрейтор Аничкин, услышав сообщение, долго плакал в бытовом вагончике во дворе строящегося жилого дома по улице Коммунистической и не верил в смерть товарища Сталина. Казалось, что рухнуло небо. Сталин казался ефрейтору бессмертным, вождь был исполином, на котором держалась страна. Ефрейтору было двадцать три года. По молодости лет участия в войне он не принимал, зато Аничкину довелось хлебнуть лиха — он родился в Песчанокопском районе Ростовской области и в сорок втором был под немцами. Попав в армию, Иван Аничкин стал охранять военных преступников — пленных немцев, которые растаскивали развалины и строили дома взамен разрушенных. Аничкин полагал, что это справедливо, — пусть строят то, что разрушили. В конце концов, их в Сталинград никто не звал!

Отрыдав и вытерев слезы, Аничкин вышел из бытовки. Службу никто не отменял, поэтому он вернулся охранять пленных немцев.

Немцы казались оживленными. Как показалось ефрейтору, они даже радовались смерти товарища Сталина, и радости своей не скрывали. Аничкин остановился, исподлобья разглядывая пленных.

Заключенные засмеялись.

Аничкин почувствовал, что у него перехватило горло.

Шагнув к немцам, Аничкин сказал:

— Смеетесь, фрицы? Что, день у вас такой веселый? Да?

Высокий, худой немец с длинным лицом и выступающим дергающимся кадыком засмеялся.

— Очень веселый! — с акцентом подтвердил он.

Из установленного на столбе репродуктора лилась траурная мелодия.

— Ну, посмейся, посмейся, — сказал Аничкин, каменея скулами.

Ближе к обеду он уже не находил себе места. Ему казалось, что немцы открыто радуются смерти Сталина. И такая Аничкина охватывала ненависть, что будь его воля, он всех бы отправил под пулеметы. Ишь, распирает их!

Стоял легкий мартовский мороз. Заключенные бегали греться в специальную обогревалку. Раньше Аничкин внимания на это не обращал, но сейчас ему стало обидно, что великий вождь умер, а эта погань, немало пострелявшая русских людей, живет и здравствует. Некоторые даже поедут домой к своим фрау и будут в своей Германии вспоминать, как смеялись и радовались смерти человека, мизинца которого они не стоят!

Долговязый немец грел руки над огнем.

Аничкин узнал его и проникся к немцу лютой ненавистью. Тот самый это был фриц, который смерти дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича радовался.

Ефрейтор подошел к немцу и напряженно спросил:

— Так, значит, день сегодня веселый?

— Ja, ja, — подтвердил немец. — Sheer gut!

— Ну, порадуйся, порадуйся! — сказал ефрейтор.

Он отошел и встретил своего сослуживца — ефрейтора Рапоту.

— Суки! — сказал он. — Нет, ты видал? Они смерти Сталина радуются! Нет, ты видал?

— Немцы же, — успокаивающе сказал Рапота. — Чего ты от них хочешь?