Горькие шанежки

Шмыгнув облупленным носом и торопясь стать полезным при разговоре старших, Санька объяснил:

— Мы, дядька, для двух дворов рыбу ловим. И еще на бригаду! Покосчиков ухой кормим…

— А рыбу берете подряд? — спросил Прозоров, бросая в мешок «зевающего» карася.

— Не-е, — опять поспешил маленький. — Каку чистить неловко, — обратно в воду пускаем.

— Мы тоже так рыбачили, — снова улыбнулся Прозоров. — Мелочь обратно кидали и просили у бога рыбку побольше.

— Ха, бога-то нет, — подсек его Санька. — Мамка сказывала, был бы бог, так он бы войну не пустил по земле…

— А рыбалил ты где? — перебив приятеля, спросил Матвей.

— Далеко, брат! — Прозоров улыбнулся, махнул рукой. — Далеко и давно. В самом детстве…

— Хитрый! — крутнув головой, хихикнул Санька и глянул на старшего: — Видал, Матвей? Не говорит, где!

— Ну почему же хитрый? — запротестовал Прозоров. — Если уж точнее, то на Большанке. Около райцентра которая, знаешь?

— Во-он с каких мест… — протянул старший. — А к нам-то зачем?

— Уполномоченный я, Матвей… По финансам инспектор. Из района приехал к вам поездом, шел от полустанка да вот не дошел…

Прозоров заметил, как при слове «инспектор» вскинулись взгляды ребят, лица их стали серьезными и озабоченными. И Матвей, помолчав, вздохнул:

— Налоги, значит, собираете…

— Налоги, — подтвердил Прозоров. — Напоминаю людям, что от них требуется…

— А думаешь, они сами того не знают? Да было бы чем налог платить, так бы и ждали, пока им скажут?

Санька бросил в мешок последнюю рыбешку, вытер ладони о штаны и похвастал:

— А мы для фронта одежку собирали. Моя мамка из старой шубы аж десять рукавиц сшила. Вот!

Прозоров одобрил:

— Теплые рукавицы на фронте нужны.

— А ты воевал? — глянув на медаль, спросил Матвей.

— Воевал, — нахмурился Прозоров. — Только отвоевался, жаль.

— Чего ж так? — поинтересовался Матвей, сооружая из травы новую затычку для мордуши.

— А так… В бедро крупнокалиберная попала, а в плече осколок от снаряда сидит. Вот и вылетел из обоймы.

— Ух, я бы этих фрицев! — маленький Санька притопнул ногой и замахал кулаком.

Но Матвей насмешливо посмотрел на друга и осадил его:

— Расхрабрился! Там и не таких убивают. — Он повернулся к Прозорову: — У нас в деревне уже в четыре дома похоронки пришли… Что пустое брехать. Каждый человек при своем деле находится, о деле и должен говорить. О том, что ему по силам.

«Мудрец…» — тая усмешку, подумал Прозоров и, закурив, вертя в руке коробок, вдруг вспомнил недавний разговор в районном комитете партии.

Через месяц работы на новой должности он пришел в райком.

— Не могу, — сказал секретарю. — Не могу требовать, штрафовать, видеть слезы… Не могу! И смотрят на меня, как на личного врага. Пошлите в депо. Паровозы ремонтировать буду. Сколько сил хватит…

Он ждал шумного разговора и был готов к нему. Но секретарь внимательно посмотрел на него, устало потер седые виски, негромко спросил:

— А ты почему не носишь свою медаль? Тебе ж ее за отвагу дали. — Помолчал и заговорил с тем же спокойствием, негромко, вроде сам с собой: — Знаешь, товарищ Прозоров, я вот тоже устал нажимать, убеждать, требовать. Устал. И мне хочется иногда попросить, чтобы рекомендовали на мое место другого. Но вот подумаю обо всем хорошенько… Разве другому легче будет эти обязанности выполнять? Ведь и у другого душа, сердце и вся нервная система со слабостями… А делать порученное дело надо же. Надо, понимаешь? От жизни не уйти, не спрятаться.

Секретарь замолчал, склонив голову. И Прозоров тихо поднялся со стула. Уже открывая дверь кабинета, услышал:

— Медаль-то надень… С ней тебя лучше понимать будут.

Послушавшись, Прозоров скоро понял, что с медалью на груди он был для людей не просто налоговым инспектором, а человеком с фронта, имеющим больше прав на требовательность, и те же слова его о деньгах, займе, поставках воспринимались острее, и о той же нужде говорили с ним легче, проще. Но нужда есть нужда. А если она каждодневная, то от нее никуда не денешься.

И теперь, сворачивая к озеру, Прозоров хотел не только передохнуть, дать успокоиться ранам, а хоть на время забыться от давящих, душу обязанностей, просто побыть наедине с солнцем и тишиной. Но и это оказывалось несбыточным. Случайная эта встреча, сам разговор с мальчишками возвратили его к тому, от чего и на время отойти невозможно.

Оторвавшись от своих мыслей, Прозоров посмотрел, как ребята готовятся забросить мордуши, поинтересовался:

— А ты, Матвей, о какой артели говорил, если сам в семье третий?

Мальчишка растирал внутри мордуши картофелину и ответил не сразу.

— Я третий… А Цезарь — он мотнул головой в сторону меньшого, — пятый в семье. И он один мужик на весь дом. У них мать, бабка старая и две сестренки, по четыре годочка всего…

— Близнята они, — сверкнув глазами, опять хвастанул маленький.

— Понятно! — Прозоров улыбнулся, видя, как ловко тот затягивает на мокром мешке сделанную петлю. — А почему тебя то Цезарем, то Санькой зовут?

Мальчишка быстро взглянул на Матвея и, отвернувшись, отошел, вроде рассматривая что-то за большим кривуном озера.