Горькие шанежки

— Его по-всякому кличут, — негромко объяснил Матвей. — В метрику-то он Цезарем вписан, а уж Санькой его бабушка окрестила… Отец его в эмтээсе трактористом работал. А наши мужики его «докладчиком» звали. Болтать любил, грамотея из себя корчил, с бригадирами ругался да водку пил. А когда вот он народился, отец, значит, пошел в сельсовет метрику выправлять… Выпивши, как всегда. Ну и придумал Цезарем назвать. Тетка Мария — сельсоветская председательша — такое имя даже в книгу не хотела писать. А он уперся — и все… — Матвей сердито плюнул и закончил с презрительным осуждением: — «Докладчик!» А перед войной уже, как две девчонки у них появились, — и вовсе в город намылился…

Слушая эту историю, Прозоров опять перехватил быстрый взгляд Цезаря. Понимая, что говорили о нем, об отце, готовый ко всему, мальчишка торопился узнать, что теперь сделает, как поведет себя дядька с медалью на груди.

Прозоров подошел к нему, положил руку на плечо, спросил:

— А где же отец теперь?

Цезарь пожал плечами и грустно улыбнулся, опять отворачивая лицо.

— Да говорили, на фронте, — ответил за него Матвеи. — Только сам он им не писал…

— Напишет! — с неожиданной для себя уверенностью проговорил Прозоров. — Обязательно напишет, ребята! — Он встряхнул Цезаря, прижал к себе. — Вот хлебнет горя, жизни помолится под бомбежками да минометным обстрелом, тогда и вспомнит вас. Он будет писать. Война каждого и так и сяк проверяет, всего выворачивает наизнанку. Да, а ты знаешь, кем тезка-то твой был?

— Знаю, — вздохнув, ответил маленький. — Сказывали, — ксплутатор!

— Ну, не совсем так, — с той же серьезностью возразил Прозоров. — Конечно, Гай Юлий Цезарь эксплуатировал рабов, но тогда, знаешь, время другое было. А сам Цезарь вошел в историю как великий полководец, оратор, писатель…

Объяснение мальчишке понравилось, он улыбнулся и уже смелее, как раньше, прищурил голубые глаза.

— Поди-ка, выдумываешь, дядь?

— Зачем же? Какой резон мне обманывать?

Войдя в воду, Матвей воткнул колышек с привязанной к нему веревкой и, размахнувшись, забросил мордушу. Цезарь посоветовал бросать подальше, на глубину, где крупняк жирует. И тут же озабоченно спросил:

— Взавтреве, Матюш, надо бы проверить опять, а? Теплынь стоит, задохнется рыба… Как думаешь?

— Посмотрим, — выходя на берег, солидно ответил старший. — Будет время — проверим…

— Нам завтра на покос или к телятам?

— С утра будем с телятами.

Прозоров спросил:

— А чьих телят вы пасете?

— Колхозных, чьих же еще… Мы с Санькой за малышами присматриваем, с матерью его вперемешку. Она-то на покос ходит. Вот тогда и пасем молодняк.

— Непутевые они животины, телята эти, — сердито проговорил Санька. — Лезут всегда куда и не нужно вовсе… А вот с конями хорошо! В озере их можно купать, копны верхом возить…

— С конями всегда хорошо, — улыбнулся и Прозоров. — Я тоже когда-то копны возил.

— Да нам-то коней дают не всегда, — усмехнулся Матвей. — Вот когда конюхом был дядя Федор Орлов, у нас и скачки устраивались, и мы вперегонки гоняли. Да забрали Федора на фронт, а конюхом Серафима поставили. Этот говорит, что малы мы к коням.

— Не признает, значит?

— Да ну его… Вожжами шуганул от конюшни.

Настраивая последнюю мордушу, так же неторопливо, с редкими проблесками улыбки, Матвей рассказал, как они провинились перед конюхом. Оказывается, мальчишки после работы на покосе сразу погнали мокрых коней к водопою. А этого делать нельзя — коней застудить можно. За это и ругал их всех Серафим.

Слушая Матвея, Прозоров отчетливо представлял себе этого Серафима — в расстегнутой рубашке, с вожжами в узловатых, до локтей обнаженных и коричневых от загара руках: чувствуется, что этот Серафим с детства влюблен в лошадей — красу и гордость каждого крестьянского села.

И тут ему опять вспомнились детство, теплая ночь, костерок на сухом, обдуваемом косогоре, рядом с Большанкой, голубые тени от голубых в лунном свете деревьев. Туман тихо растекается по низине, а из его белой толщи слышно сочное похрумкивание пасущихся лошадей, голоса колокольчиков, привязанных к могучим шеям… И они, мальчишки, в ночном, равные среди равных, уже знающие цену дружбе, мечтают у лоскутка пламени о дальних странах, о неизведанном, что скрыто за линией горизонта.

Глухая тоска о прошедшем и боль в ноге напомнили ему другое. Недавнее, страшное… Он увидел другую ночь и другую низинку, услышал те пулеметы. Как они хлестали, как торопливо выплевывали вложенную в них смерть! Рота наших солдат полегла в той кочковатой низинке. Десятки молодых, здоровых, хороших людей…

И теперь Прозорову казалось, что тогда, падая на отбитом у врага пригорке, обожженный пулей, он тоже помнил тот косогор у Большанки, костерок, голоса колокольчиков. Но, может, это только казалось…

— И куда же вы сейчас? — спросил он ребят, ополаскивающих руки.

— Домой, а потом — на покос, — повернув широколобую голову, ответил Матвей. — Бригаду кормить надо. На затирухе стога вершить трудно.

— Председатель тоже там?