Горькие травы Чернобыля

– Понимаешь, какое дело, Жень. Тут в городе собак и кошек – целый зверинец был. Когда людей увозили, брать домашних любимцев не разрешали. Остались они в городе. Собаки поели кошек и стали сбиваться в стаи. Даже на патрулей нападали. Вот всю живность и постреляли. А кто-то в суматохе, глядишь, и закрыл собачку в подъезде…

– Она там лапы и протянула с голодухи и радиации, – резюмировал Володя.

– Даа, а чего она шевелится и пищит? – я почти успокоился.

– Ну, если не врешь, то это может её крысы жрут, они же и пищат. Я так думаю.

Желудок охнул и приготовился выплеснуть содержимое на свободу. Сигарет уже не хотелось. Я несколько мгновений прислушивался к поведению желудка, но он уже как-то справился с этой совсем не гастрономической ситуацией. Я взобрался на правое переднее сиденье.

– Посещение уборной отменяется? – поинтересовался Володя.

– Расхотелось что-то, – буркнул я.

Лельченко, казалось, начинал терять терпение:

– Будете слушать мою идею? Значит, вот чего… квартира у меня здесь неподалёку. На втором этаже. Там мы с бабкой моей жили до ТОГО дня. Так вот. Место там должно быть без особой «грязи». Окна я еще 26-го заэкранировал чем мог, как об аварии узнал. Сколько можно париться на этой жаре? Посидим в прохладце, отдохнём, поедим, а там в Чернобыль меня забросите, а сами – на выезд.

– Мээ, – раздумывал Володя, – эээ…

– Пайков у нас с собой полная машина, – продолжал уговаривать Лельченко, – манговый сок в консервах имеется, да и еще кой чего найдем.

– Например, чего? – заинтересовался Климчук.

– Ну, «дезактиватора» я там припас в кладовке, думал же ненадолго уезжаем, – грустно сказал Лельченко, – красное сухое. Вряд ли оно радиации натянуло…

– Как знать, как знать, мерить надо, – раздумывал Климчук. – Ну, Григорич, ты без пузыря никуда! А я при исполнении, мне нельзя. Хотя… Дезактивация же… Далеко ехать-то?

– Ды вот же, совсем близко, за рестораном и гостиницей «Ласточка», – заторопился Лельченко.

Что-то крякнуло, шипнуло и женский голос заорал:

– Волга, Волга, ответьте дозиметрической, прием!

Странно, но весь день рация молчала, и я не обращал на нее внимания.

– Климчук на связи! – рявкнул в микрофон Володя.

– Почему не докладываешь замеры активности? – сердито спросила рация.

– Гостей возил. Журналистов. Докладываю – активность воздуха по центру 40–60 миллирентген. Почва – так и этак! Десятки рентген. На въезде у знака воздух – от ста до пятисот. У поворота на станцию около рентгена.

– Падаем потихоньку, – радостно хрипнула рация. – Журналистам привет! Скажи, пусть не брешут. Конец связи.

Климчук небрежно бросил микрофон. Посмотрел на Лельченко.

– Ладно, поехали!

Заводился «РАФ» всегда хорошо. Миг – и уже набирал скорость по улице. На площади повернули направо. Какая-то тенистая улочка. Листья всё такие же темные, неживые. А это что? На детской площадке лежали трупы собак. Я отвернулся и всю оставшуюся часть короткого пути разглядывал рацию.

– Во-во, у подъезда с рябиной тормози, – оживился Лельченко. – Наш дом хорошо закрыт от станции другими высотками, поэтому здесь условно чисто.

– Григорьевич, не говори гоп, – нравоучительно сказал Володя, – щас мерить будем.

Климчук выскочил из салона с радиометром. Датчик подозрительно внюхивался в воздух, потом брезгливо, не касаясь асфальта, прошелся над ним.

– Воздух 15 миллирентген, почва почти 2 рада, – крикнул Климчук, – не так уж чисто, не так уж грязно с учётом ситуации.

– Выбираемся, – решил Лельченко.

Первым делом он потянул из-под сиденья мощный рыбацкий фонарь. Я такие видел раньше. Серьёзная вещь. С щелочным аккумулятором.

Володя направился в обнимку с радиометром в подъезд.

– Помогай давай, – торопился Николай Григорьевич.

Он всучил мне авоську и стал загружать в неё яркие, жестяные банки.

– Манговый сок, импортный, – гордо объяснил он мне, – в Чернобыле теперь чего только нет, кормят отлично.

Следом за банками в безразмерную авоську влезло четыре небольших коробки, покрытых фольгой.

– Сухой паёк, – опять пояснил Лельченко, – не ресторан, но есть можно. Хватай сумки – Щебаршина и батькину. И до хаты.

– Может мне еще весь автобус взять? Я что вам – лошадь? – возмутился я.

Лельченко сердито выхватил у меня авоську, предоставив «лошади» тащить только сумки.

Мы вошли в подъезд. Воздух был чистый и прохладный. Он ничем не пах. Давно, давно не видел подъезд своих обитателей. И, наверное, видит людей в последний раз.

Этажом выше топтался Володя.

– Чисто, фона практически нет, – удивленно объявил он.

– А то! – обрадовался Лельченко, вручая авоську Климчуку и звеня ключами.

Дверь, красиво обитая кожзамом, скрипнула и отворилась.

– Здравствуй, дом! Как ты, милый? – почти прошептал Лельченко.

Никто не отозвался, лишь застоявшимся воздухом потянуло из-за двери.

Мы зашли в полумрак прихожей. Свет шел лишь из подъезда. Видимо окна Николай Григорьевич и впрямь заделал основательно.

– Электричества нет? – полуутвердительно спросил я. – И воды тоже?

– Ясно, что нет, – досадливо сказал Лельченко, – на кой-какие объекты в Припяти свет подают, но не в дома же.