Горькие травы (СИ)

И вдруг понимаю, что вместе с этими словами с плеч падает груз. Потому что именно так я и ощущала себя все эти дни, упорно отказывая самой себе в праве на подобные чувства. Была сильной и твёрдой, поддерживала и оберегала, заботилась и помогала, одновременно с этим стыдясь собственной боли. Ведь кто я такая, чтобы скорбеть наравне с женщинами семьи Пчёлкиных? Кто дал мне это самое право испытывать ту же горечь, сравнивать собственную тоску с подлинными муками потери? Только как перестать страдать — скрытно и в подушку, но по-настоящему?

Потому что Анатолий Борисович был мне отцом, истинным отцом, пусть и не по крови. Именно он меня воспитывал, обучал мудрости, верил в меня и помогал. Однажды, когда я убегала от другого отца и мне было некуда пойти, он разрешил мне жить вместе с Сонькой в городской квартире и резко пресекал все мои попытки взять на себя хотя бы часть коммунальных расходов. А когда я привозила ему свои любимые книги, чтобы потом обсудить их, пока он учил меня правильно держать циркулярную пилу и филигранно забивать гвозди, он всегда возвращал их с оставленными между страниц деньгами. Говорил, что это плата за пользование библиотекой, но я знала, что это финансовая помощь одной голодной, но очень гордой студентке, которая тоже немножко дочь. Я любила его — так, как можно любить родного, но чужого отца, и сейчас моя скорбь пахла им — жгуче-горьким прополисом и медвяно-приторным сеном.

Пётр не задаёт вопросов, просто кладёт ладонь мне на плечо и притягивает к себе, обнимает и позволяет облегчённо выдохнуть, сморгнуть случайную едкую слезу и в конце концов разрешить себе скорбеть — так, как умею.

— Мне очень жаль, Ась. Я могу чем-то помочь?

— Ты… уже помогаешь.

И мы стоим так долго, ничего не говоря, пока я смотрю, как иней от моего горячего дыхания рисует завитушки на шерстяном пальто Петра.

— Зачем ты приехал? — наконец спрашиваю я.

— Мне нужно было знать, где ты и что с тобой. Но ты не только так и не достала мой номер из чёрного списка, но и вовсе отключила телефон, я проверял.

— Я совсем про него забыла… И ты нашёл меня тут? Как?

— Я же говорил, что найду тебя даже в дождевых лесах Амазонии. Если буду знать, что ты хочешь, чтобы я тебя нашёл.

— Но я снова… от тебя убежала.

— Убежала, — подтверждает он. — Вернёшься? Нет, не так, сначала другой вопрос. Ась, ты когда-нибудь меня простишь? За то, что я тогда был слепым бараном, нет, оленем, ничего не понял и не смог тебя удержать? И не держал тебя так крепко, как ты того заслуживаешь? Как должен был?

Отлипаю от его пальто и заглядываю в глаза.

— Петь, но это же я… дурная. У меня носки из разных пар, и я не умею спать обнявшись. А ещё у меня тараканы размером с таксу. И это всё, что у меня есть.

— Ещё у тебя есть ты. И это больше, чем всё, что есть у меня.

Кажется, я как-то странно кривлю губы — от грусти ли, от нежности ли, от вспыхнувшего в сердце тёплого пламени ли. И Пётр спрашивает:

— Когда вернёшься в город?

— Не знаю. Через несколько дней.

— Приди ко мне, пожалуйста, — говорит он, наклоняется и быстро целует, а потом уезжает, и я делаю шаг назад, прижимаю пальцы к губам, будто пытаясь удержать на них следы этого порывистого поцелуя, и смотрю, как машина, пустив снежные брызги колёсами, достигает конца улицы и скрывается за поворотом.

— Всё нормально? — спрашивает тихонько подкравшаяся Сонька, протягивая мне шапку.

— Да. Не смог дозвониться и проехал двести километров, чтобы узнать, что со мной всё в порядке, представляешь?

Сонька засовывает руки в карманы тулупа и мягко улыбается.

— Какой молодец. Хорошо, что я не стала говорить ему, каким пыткам подвергну его, если он снова тебя обидит.

— А ты собиралась?!

— Ну нет, конечно, — фыркает Сонька. — Я же тебе не какая-нибудь классическая дурная подруга из кино.

Её улыбка на секунду из мягкой превращается в хитрую, но я успеваю заметить. Мой маленький защитник.

— Только он никогда меня не обижал, Сонь, — вздыхаю я. — Я всё сделала сама.

— А пойдём погуляем? — предлагает она, раскачиваясь на пятках. — До реки. Я так устала от этих новых лиц, что у меня уже приступы прозопагнозии[21]. Хочу потаращиться на снег.

— А мама?

— Мама на кухне пьёт чай с соседкой, которая научилась заходить через заднюю дверь без стука. А Матвей во дворе рубит дрова для камина, и я не могу на это смотреть, мне всё кажется, что он вот-вот отрубит себе какую-нибудь стратегически важную часть тела. Пойдём, а? И ты по пути расскажешь мне, что там у тебя на фронте. Ну, если хочешь. И прости, что не спрашивала раньше.

— Сонь, блин, ты чего? Какое «прости»?

— Мне правда интересно. И я даже не буду шутить про «Санта-Барбару».

Я натягиваю шапку, и мы медленно идём к реке. Сначала молча, дёргая за ветви кустов и смотря, как с них осыпается снежная крупка. Вычерчивая пальцами полосы на придорожных сугробах. Заглядывая сквозь прутья заборов в соседские дворы в поисках «осторожно, злой собаки». Любуясь узорами на замёрзшей глади реки и луковками церковных куполов вдалеке.