Горькие травы (СИ)

— Но у меня… — со свистом безвозвратно сдувающегося шарика выдыхаю я, — у меня его нет.

А потом вновь наполняю лёгкие — дубами, мёдом и домом, — чтобы начать говорить.

— На школьном выпускном я впервые в жизни попробовала алкоголь. Даже толком не поняла тогда, зачем решила это сделать — от радости, от испуга или от неожиданности. Потом всё было ужасно, меня тошнило, рвало, а голова кружилась и звенела так, будто я засунула её в колокол. Дурацкая история, и я ей совсем не горжусь, но… заботливо храню её, потому что… Потому что это первое, что я вообще помню.

Какая-то мышца на лице непроизвольно, но очень болезненно дёргается, и мне требуется время, чтобы продолжить.

— Нет, не совсем так. Есть ещё одно воспоминание, очень отчётливое, из раннего детства. Не уверена, сколько мне было лет — года четыре, может, пять. За окном ночь, я просыпаюсь от шума, пугаюсь, но встаю с кровати и иду на звук. Отец… это отец кричит на маму. Она что-то говорит в ответ, но я не слышу, все слова перекрывают громкие и почему-то слишком… неправильно радостные песни из телевизора. Отец бьёт её по лицу. Потом ещё и ещё, держит за горло, потом хватает за волосы и разбивает стекло в кухонной двери. Её головой, её головой разбивает… — Голос срывается, я всхлипываю, глотаю ртом воздух, но не замолкаю. — Она пытается вырваться и убежать… И пол покрывается тёмными каплями крови… А на обоях остаются следы её ладоней — как крупные уродливые цветы… Но отец догоняет её, он всегда её догоняет… И на ёлке мигает разноцветными огоньками гирлянда.

У меня снова разгоняется сердце, в голове нарастает гул, а руки начинают трястись, и Пётр прижимает меня к себе крепче — хотя куда уж больше, казалось бы — и каким-то непостижимым образом просто своим присутствием рядом заставляет меня успокоиться. Подышать, сглотнуть ком в горле и опять заговорить — хриплым, скрипучим голосом.

— А дальше… ничего. Точнее, дальше вязкий кисель, состоящий из сухих фактов, похожих на строчки в резюме, а не на воспоминания… То есть я знаю, как меня называли, где я жила и чем я занималась. Знаю. Но не помню. Например, я знаю, что рано научилась читать и проглатывала книги стопками. Может быть, поэтому я до сих пор могу почти дословно процитировать некоторые произведения целыми фрагментами, но не помню, что говорила мама, когда я выпадала из санок лицом в снег, а шуба была такой тяжёлой, что я не могла подняться самостоятельно, и лежала там, в сугробе, лежала и ждала её. Хотя… хотя я не помню, было ли такое вообще… Ещё я знаю, что очень прилежно училась, заполняя голову знаниями, которые до сих пор мне не пригодились. Знаю, что записывалась во все кружки и секции, которые только попадались мне на глаза. Юные натуралисты? Конечно — с удовольствием буду наблюдать, как прорастает фасолина, и делать маркером ежедневные отметки на ростке. Археология? Обязательно — и пусть на настоящие раскопки меня, скорее всего, не отпустят, я всё равно буду исправно посещать занятия, ходить в местные музеи и смотреть, как древние черепки обретают смысл. А ещё я была единственной девочкой в школьной мастерской, училась выпиливать лобзиком и сколачивать табуретки. И дважды пыталась записаться в музыкалку, но оба раза мне отказали, мотивируя тем, что я пришла поздно, я уже слишком взрослая и окончу обычную школу раньше, чем музыкальную, а они такое не приветствуют, хотя, наверное, просто не знали, как сказать, что у меня нет ни слуха, ни голоса, ни таланта. А ещё…

Я заглядываю Петру в глаза. И хотя спальню уже заполнила и до самого дальнего угла пропитала вечерняя темнота, я усердно стараюсь понять, по его лицу, его взгляду прочитать, считает ли он, что тьма во мне чернее.

— А ещё я знаю… Не помню, но знаю, зачем всем этим занималась. Чтобы спрятаться, жить чужими историями, увлекаться чужими интересами, заполнять своё время чем угодно, лишь бы… лишь бы реже бывать дома. Потому что все эти годы отец пил, очень сильно пил и регулярно бил маму, и это я тоже знаю. А я не могла помочь, не могла спасти, уберечь её… Ничего не могла сделать…

Следующий вздох снова похож на всхлип, и Пётр тут же проводит пальцами по моей щеке.

— Ты не виновата, Ась. Ты была ребёнком. Ты и не должна была ничего делать.

Я долго молчу. Мне хочется поверить в его слова безоговорочно, но я до сих пор не знаю правильный ответ на вопрос «А что, если бы?», который не перестаю задавать себе годами. Только есть ли вообще смысл смотреть, в чьей руке осталась чека, если граната уже брошена?