Горькие травы

Она села на стул и долго молчала, бледная, потерянная и вся какая-то жесткая. Дмитрий подумал о ржавом, сорванном с крыши железе: когда на него наступаешь ногой, оно трещит и коробится, издает странные, больные звуки. Ему сейчас было очень не по себе, недаром он так долго не решался к ней подойти и заговорить, хотя иногда этого и хотелось. Не встреть он на Вознесенском холме Васю, он и теперь бы не пришел. Он ведь знал, что получится именно вот так — болезненно, глупо, не будешь знать, куда себя деть и что сказать. Он хотел уже уходить. Молчать дальше было нельзя, и она спросила:

— Значит, вернулся?

— Как видишь.

— Давно?

— Да, порядком. Я ведь с тобой на одном заводе…

— Я знаю… Слышала: Поляков, Поляков. — Она принужденно улыбнулась. — Бывает же так… Я совсем забыла. Настя-то, помнится, звала тебя Митей. Вот ведь… Сколько же прошло с тех пор, как мы в последний раз виделись до войны? Ты не помнишь? — Она глядела на него не мигая, и он опустил глаза.

— Лет десять. Ты была тогда вот такая, — Дмитрий провел у себя ребром ладони чуть выше пояса. — Смешно…

— Наверно, десять. Это ведь еще когда было. Даже не верится.

Они больше не называли друг друга по имени и, встречаясь взглядами, отворачивались.

— Ты все знаешь? — спросила она тихо, и он молча кивнул, и они снова замолчали надолго.

— Смена тяжелая выдалась. Ты… ты, пожалуйста, прости. Устала. Приходи как-нибудь в другой раз, если захочешь. Ладно? А сейчас устала. Никак ничего не соображу.

Потом он бывал у них несколько раз, и она вела себя спокойней и ровней. По какому-то негласному уговору, они никогда не вспоминали о войне. Дмитрий больше не разговаривал с Васей и бывал у Солонцовых редко, не так-то просто приходить и видеть всегда усталую молодую женщину и говорить с ней. Он все время ощущал с ее стороны молчаливую враждебность и не мог понять причины.

«Ну, чего ты на меня злишься? — часто хотелось спросить ему. — Что я тебе сделал плохого?»

Дмитрий засиделся, решая с Васей задачку по арифметике, он совсем забыл о Солонцовой. Закрывая старый «зингер», она взглянула на часы:

— Иди, Васек, спать, поздно уже. Завтра опять тебя не поднимешь.

Вася стал просить, она не разрешила. Мальчик попрощался и ушел в другую комнату. Солонцова вымыла руки под умывальником, принесла чайник. Приоткрыв дверь в другую комнату, спросила:

— Ты, может, чаю выпьешь, Васек?

— Не хочу, — донесся сонный голос мальчика. — Спать буду.

— Ну ладно, спи. Спокойной ночи.

Она села за стол, улыбнулась и налила чаю Дмитрию, улыбка ее мелькнула где-то в глубине глаз. Солонцова, задумавшись на минуту, поставила на стол бутылку, недопитую наполовину, два граненых стакана и тарелку с хлебом. И еще — луку и кислой, сверху заплесневевшей слегка капусты в стеклянной банке из-под маринада. Дмитрий молча следил за ее движениями, за ее руками, как они накладывали в тарелку капусту, за льющейся в стакан водкой и сосредоточенно сведенными бровями женщины. Сжатые губы — она словно решала очень важный вопрос, и, возможно, так оно и было, и Дмитрий молчал, и ему хотелось встать и уйти. Становилось тяжело наедине, его попытки разговориться ни к чему не приводили и раньше.

— Ты, кажется, не пьешь? — нарушила молчание Солонцова, отодвигая второй стакан. — Или налить?

— Не надо.

— Трезвенник, — сказала она равнодушно, взяла хлеб, посыпала его солью, понюхала. — А я привыкла. Ну ладно. Я за тебя выпью немного. Будь здоров.

— Спасибо.

— Скучный ты человек, Митя.

— А это веселее? — Он кивнул на бутылку, и Солонцова, разглядывая стакан с водкой, медленно сказала:

— Да нет, только ведь все равно. Ну ладно, будь здоров.

Он посмотрел, как она пила и потом крошила хлеб, отламывая его маленькими кусочками.

— Все наблюдаешь, интересно? — сказала она с усмешкой, подперев щеку рукой.

— Да нет, — сказал Дмитрий спокойно и задумчиво.

— А чего ходишь? Ну, чего ходишь? — Солонцова отодвинула бутылку и стаканы, придвинула тарелку с капустой и стала хрустеть ею. От выпитой водки лицо женщины порозовело, оживилось и глаза еще посветлели.

До войны она была угловатой девчонкой, особенно рядом со старшей сестрой, и всегда ей по-девчоночьи завидовала. К сестре приходили взрослые товарищи, спорили, читали стихи. Они не обращали на нее, на девочку, никакого внимания, и это ее больно, по-детски, задевало.

Солонцова усмехнулась, слегка нахмурилась и выпила. Она пьянела и делалась теплее, словно оттаивала изнутри. Теплели, чуть начинали щуриться ее прозрачные, точно промытые, глаза. Они становились беспомощными, обиженными, как у ребенка. Все угловатое, резкое, выпиравшее из нее, куда-то исчезало, и Дмитрия охватило желание приласкать, утешить. Солонцова почувствовала — выпрямила голову, и глаза у нее стали колючими. Она, уже назло ему, налила. Не спуская взгляда, выпила, потянула в рот капусты, ухватив ее щепоткой, и стала сосредоточенно жевать, шевеля влажными, чуть припухшими губами.

— Зачем ты это? — не выдержал Дмитрий. — Кому хуже делаешь?

— А тебе что за дело?

— У тебя ведь ребенок.