Горькие травы

На второй полосе была напечатана речь Вышинского об угрозе новой мировой войны и об укреплении дружбы между народами.

Дербачев появился у проходной «Сельхозмаша» перед обеденным перерывом. Одноногий мешковатый вахтер в военном вытертом полушубке увидел его в окошечко и торопливо вышел. У вахтера выработались стойкие представления о ценности человека, и он редко, но все-таки ошибался.

— Вам кого, гражданин? — спросил вахтер Дербачева полупочтительно-полустрого. Он принял его за откормленного снабженца, одного из тех, что часто сновали вокруг заводоуправления.

— Я на завод, к парторгу или директору, — сказал Дербачев, с любопытством оглядывая вахтера, его лицо с редкими короткими усами, с быстрыми живыми глазами, в которых не было равнодушия.

Дербачев давно заметил, что глаза простых людей именно этим и отличаются.

— На каком фронте, товарищ? — кивнул Дербачев на протез вахтера, и тот с готовностью весело хлопнул по костылю.

— Был такой. Первый Украинский назывался. Под Сандомиром, в Польше, в сорок четвертом хватило, с батальонного миномета. Только и помню, что вроде бы у меня по глазам мухи заплясали с красными крылышками. Трепетаются, трепетаются! Очнулся — ноги как не было. Отплясался. Кругом все белым-бело. И люди белые, и стены белые. Сестричка, такая шельмоглазая, надо мной, губки красные. Ну что, говорит, Семенов? Едрена-матрена! Чего только в жизни не бывает! — закончил вахтер и спросил: — Простите, гражданин хороший, закурить, случаем, не найдется?

— Случаем, найдется, — усмехнулся Дербачев. — Бери, бери.

Вахтер подцепил папиросу из портсигара толстыми, ловкими пальцами, критически прищурившись, прочитал, сказал по слогам «Казбек» — и сунул в рот.

— Свои у меня вот-вот кончились, правда, я не такие курю — гвоздики. «Прибой», а то махорку. На моих пяти сотнях далеко не ускачешь.

— Семья большая?

— Куда ж без семьи. Добро б свои, эти своих дороже. Дочка в войну умерла, четверых мал мала меньше оставила, старшему одиннадцать, а зять не вернулся из-под Праги. Хороший токарь, много зарабатывал. А теперь что? В сиротский дом отдавать? Жалко. — В голосе вахтера прозвучала усталость, в глазах опять появилась усмешка. — Вот и приходится курить гвоздики, да здравствует туберкулез, по-нашему.

— Бросить разве нельзя?

— Все одно. Только вот дети да еще женка, бабка-то ихняя, хворая у меня с войны. Конечно, не пропадут… Минутку, гражданин.

Он подошел к воротам и через железные прутья ловко откинул цепь.

Директорская «Победа» проскочила в ворота, тут же остановилась, резко притормозив. Дербачев увидел директора завода Селиванова. Тот торопливо выбрался из машины, торопливо захлопнул дверку и подошел к Дербачеву. Дербачев протянул руку.

— Здравствуйте, Николай Гаврилович. Какими судьбами?

Явно встревоженный, Селиванов вопросительно моргнул и развел руками.

— Решил заглянуть. Заговорился с вашим сторожем.

— С Назарычем? — Селиванов оглянулся на топтавшегося рядом вахтера, рассеянно кивнул: — Здорово, Назарыч. Что ж ты, секретаря обкома не узнал, старик?

— Гм… Мне-то, Артем Витальевич, все одно кто. Для меня главное — документ, мы на войне выучены.

И Дербачев, и Селиванов, и даже шофер в машине засмеялись, а вахтер закрыл ворота и захромал в проходную.

— Хороший старик, — сказал Дербачев. — Давай показывай хозяйство, Селиванов, после поговорим. Не все ли равно, в обкоме или здесь?

Вахтер стоял в дверях проходной, и Дербачев оглянулся. Оглянулся поэтому и Селиванов.

— Хороший старик, — повторил Дербачев.

— Вообще-то скандальный немного. До денег лют, как-то такой скандал учинил, до меня дошло.

— Посмотрел бы я на тебя в его шкуре. Четверо ребятишек, старшему — одиннадцать.

Селиванов ничего этого не знал — Дербачев понял по его недоуменному взгляду. Он не стал продолжать разговора, но все время, пока ходил по цехам, затем сидел в директорском кабинете и слушал объяснения инженеров, самого директора, снабженцев по поводу невыполненного плана за пятьдесят первый год, нет-нет и возвращался мыслями к вахтеру.

В обед Дербачева покормили в заводской столовой русскими щами и пшенной кашей. Повариха переусердствовала, каша плавала в масле, и ее было противно глотать. Селиванов, сидевший рядом, видел это и страдальчески хмурился.

Дербачев, не глядя в тарелку, чтобы кончить скорее с едой, носил полными ложками. Он съел почти все и со вздохом похвалил:

— Хорошая каша. Спасибо.

Повариха, толстощекая и веселая, все время крутившая- я рядом, просияла, а Селиванов не выдержал и рассмеялся, открыв рот с длинными, острыми зубами.

В фойе рабочего клуба — дверь в дверь со столовой — Дербачев остановился перед заводской Доской почета. После чересчур жирной еды его слегка подташнивало.

«Поляков Дмитрий Романович, слесарь пятого разряда, — прочитал он. — Выполняет производственные нормы на 150–170 %».

На Дербачева глядели серые, рассеянные глаза, лицо открытое, с прямым носом. «Красивый парень, — подумал

Дербачев, невольно останавливаясь взглядом на портрете. — Везет мне сегодня на Поляковых».