Горькие травы

Борисова внимательно и строго посмотрела ему в глаза, в этот момент она действительно хотела Солонцовой добра и вполне резонно думала, что оказывает ей большую и важную услугу, кроме того, выполняет свой долг человека и коммуниста. Она не могла допустить и мысли, что здесь примешано другое чувство, кроме заботы. А на самом деле все было не так просто. Не следи Борисова за своей прежней одношкольницей из-за Дмитрия, она бы ничего не узнала и не удостоила ее своим вниманием, и дело вполне могло принять другой оборот. А сейчас она сердилась на Владислава Казимировича Малюгина, он усложнял ее и без того скользкую миссию и лишал ее возможности направить разговор в должное русло. Тот сразу струсил, и уже здесь начались преувеличения, потом они разрослись до не предвиденных Юлией Сергеевной Борисовой размеров.

— Людей надо знать, Владислав Казимирович, — сказала Борисова и холодно кивнула, заканчивая разговор.

Владислав Казимирович от двери еще раз сказал: «До свидания, Юлия Сергеевна!» Она не подняла головы и не ответила. Владислав Казимирович вышел от нее со смутным чувством неуверенности. Он думал всю дорогу и пришел к выводу, что дело пустяковое, не стоит выеденного яйца. На всякий случай Владислав Казимирович вызвал к себе председателя завкома, а тот час или два спустя вел разговор уже непосредственно с Солонцовой. Разговор окончился ничем, и Егор Максимович рассказал об этом Владиславу Казимировичу со свойственной ему небрежностью и добродушием.

Владислав Казимирович в душе обругал его «рифмоплетом» и «бездельником», вмешался в дело сам. Он привык начинать разговор очень тихо, первые фразы можно было расслышать, лишь обратившись в сплошное внимание. На этот раз Солонцова сразу переспросила:

— Что?

— Я говорю…

— Не слышу, Владислав Казимирович.

Свежие щеки Малюгина стали краснеть, он изумленно поднял на нее глаза, повысил голос.

Солонцова закусила удила и, хлопнув дверью, ушла. Владислав Казимирович долго морщился, вспоминая их «беседу», и решил привлечь к делу Солонцовой общественность, дирекцию, и потом в этот водоворот каким-то образом оказались ввязанными и райисполком, и гороно, и прихолмская средняя школа № 2, и соседи Солонцовой по месту жительства, и товарищи по работе. Обвиняли ее в том, что она плохая мать, и, когда такая мысль выплыла из каких-то глубин, ее подхватили, отыскав десятки подтверждений. То, что у других бы осталось незамеченным, для Солонцовой не могло пройти даром. У нее было прошлое, о нем вспомнили и дружно вознегодовали. Вызов обществу, коллективу? Как она смеет?

Солонцова похудела и замкнулась, перестала здороваться, смену сдавала молча, не глядя, хотя Тимочкин, ее сменщик, по-прежнему дружески с нею заговаривал, всем видом показывая, что ничего особенного не произошло. Он искренне так считал и доказывал в цехе во время перекуров:

— Бросьте нудить, ребята! Я тоже без отца вырос, беспризорничал. Женщина работящая, сколько лет одна бьется. Попробуйте сами. А пацан образумится, еще запросится назад, в школу.

— Ремня ему хорошего! Чего тут ждать, безотцовщина. Разве матери с ним сладить?

У Васи теперь много свободного времени. Если мать работала в дневной смене, он оставался один. Первое время Вася не отходил далеко от дома. Случалось, катался в трамвае, конечно, без денег. Как-то его высадили почти в другом конце города, он побрел незнакомыми улицами

и переулками и вышел к людному и шумному месту. Здесь продавали и покупали — городской рынок, «Воскобойникова толкучка», как его называли. В давние времена, еще до революции, здесь была цитадель купца Воскобойникова — громадные каменные склады и магазины, образующие подобие площади.

Мальчик шел, сам не зная куда, с трудом пробиваясь в людском месиве, предлагающем и покупающем, глядел по сторонам на солидных дядей и тетей. Они размахивали пиджаками и кофточками, отрезами и другой разной всячиной, которую можно продать и купить. Его привлекла краснолицая голосистая тетка с пронзительным голосом, она торговала бумажными ковриками с лебедями и девицами в сарафанах, с невиданными цветами, с кошками, похожими на тигров, с плоскими озерами; над ними целовались, закинув толстые руки, парочки. Собственно, Васю привлекла не сама хозяйка, а ее чудные картины. Вася просунулся вплотную к ней и с восторгом рассматривал картины, их хозяйку, пересчитывающую круглыми пальцами засаленные десятки. Затем она ловко, боком, поднимала юбку и совала деньги в карманы толстых суконных штанов. Вася ничего не подозревал до тех пор, пока тетка, странно замахав руками, вдруг не заголосила во весь дух и не стала судорожно себя ощупывать, шлепая по толстым бедрам, и, встретив изумленный взгляд мальчика, крепко схватила его за плечо и взвизгнула:

— Он!

Вокруг поднялось совсем уж невообразимое. Тетка голосила, порываясь его ударить, ей не давали, и она ощупывала его, выворачивала, рвала ему карманы и, все больше выкатывая глаза, кричала:

— Передал, сукин сын! Другому! Сама видела! Убить мало кровопийцу! Ты меня по миру пустил!