Горькие травы

— Задавили планами, — говорил Лобов. — Урожай под-считывается задолго до посевов, потом — амба. Выполни и сдай, сам хоть сдохни, а сдай. Сеем мы черт знает что! Яровая пшеница никогда у нас не родила и не родит. А ее сей. Кок-сагыз, травы разные. А с них доходу грош ломаный. Вот так, Николай Гаврилович, и уходят от земли люди, отбивает у мужика руки. Берут с нас больше, чем можно брать. Кому хочется бесплатно работать? Строим, говорят, коммунизм. А коммунизм я понимаю по-другому. Свободно хозяйничать на общий интерес, с пользой. Все одно к одному. Земля обедняла совсем, обессилела, она настоящего хозяина любит, она, как баба, доброго мужика любит, сильного. Чтоб хозяином был. Она ему тогда все отдаст, нарожает уйму. Тут любовь, никуда не денешься. Рожай, раз любовь получается.

Дербачев глянул на часы, на окна — было три, смеркалось, в стеклах проступала еле заметная прозелень, бумаги белели ярче.

Он хотел попасть сегодня в Богдановку. Он не успел побывать в родном селе и выбрался из Осторецка только теперь, когда у него созрел план перестройки сельского хозяйства области, хотя бы на первых порах только частичной. Он еще раз взглянул на часы, поднес их к уху, послушал и заторопился.

— Вот что, Лобов, — сказал он. — Мне пора ехать. Составь-ка на этот год план посевов по-новому. Так, как если бы не было никаких планов сверху. Как самый настоящий хозяин. Выше тебя никого нет, представь себе и дуй. Бери во внимание только выгоду. Не зарывайся с землей, учти истощаемость почв. Подробный и обстоятельный план. Понял?

— Понять-то я понял, — улыбаясь, медленно отозвался Лобов. — А потом?

— Потом представишь мне. Не затягивай. В конце февраля проведем областное совещание по сельскому хозяйству. Будем думать. Договорились, Степан Иванович? Ты ведь хочешь стать побогаче, чтобы колхозники за ворот не хватали?

— Договорились, — все так же медленно ответил Лобов, пожимая руку Дербачева. — Подождите, а подкрепиться?

— Некогда. Пообедаю вечером, председатель. Надо было раньше вспомнить.

— Да мы мигом, Николай Гаврилович… Яичницу, молочка холодного…

— Ладно, ладно, похудею — мне не вредно, — засмеялся Дербачев и вышел.

Дядя Гриша, шутивший с молодой женщиной-счетоводом, успевший рассказать ей полдюжины анекдотов, торопливо распрощался, подмигнул счетоводу: «Начальство!» — и тоже вышел.

Степан Лобов долго смотрел вслед умчавшейся машине, смотрел после того, как она уже скрылась. Скреб большим пальцем подбородок. По селу слышался стук топоров — рубили дрова. Вернулся Лобов домой ближе к полночи и был необычно молчалив. На все расспросы Марфы, с нетерпением его ожидавшей, отвечал коротко и односложно, и та вконец рассердилась и отвернулась к стене. Степан Лобов погладил ее плечо и опять все так же непонятно сказал:

— Не знаю, не знаю… Вот уж не поймешь, где подымешь, а где уронишь. Что-то не верится.

Последние морозы выстудили город — из каждого подъезда и переулка тянуло холодом, синий сухой мороз стоял по утрам, к вечеру только чуть-чуть отлегло. Холода и угнетали и бодрили — их весело поругивали.

Все произошло как-то непонятно и маловразумительно, сразу вобрало, втянуло множество людей, самых разных, до сих пор даже не подозревавших о существовании друг друга. Нельзя сказать, что подобного не случалось раньше, оно случалось, но так уж все сложилось, смотавшийся клубок было трудно сразу распутать.

В обеденный перерыв Солонцову вызвали в завком. Она пошла, не успев перекусить. С ней разговаривал председатель завкома — Егор. Максимович Костериков, в общем-то добрый человек, добрый и очень внимательный, страстный книголюб и страстный спорщик в оценках книг, — на заводе он возглавлял литературный кружок и сам пописывал стихи, их при случае печатала «Осторецкая правда».

Солонцова вошла в завком буднично и просто, ей нездоровилось последние дни, и она уставала сильнее обычного. Она не могла предположить, какой оборот примет разговор. Мало ли зачем вызвал Егор Максимович. Она как-то просила помочь с углем и еще подавала жалобу на сменного мастера инженера Сковородина.

Взъестся такая зараза, ничем ты от нее не отбояришься. В позапрошлом месяце он срезал по ее нарядам чуть ли не треть, не засчитал неурочное время, и она недополучила больше трехсот рублей. Она вошла к Егору Максимовичу, поправила косынку и остановилась перед столом.

— Здравствуйте, — сказала она. — Звали, Егор Максимович?

— Звал. Садись, Солонцова, садись… Тут… Эхм… разговор деликатный у нас. Скажи, у тебя сын?

Солонцова села, с веселым любопытством подняла голову.

— Будто вы не знаете. Скоро десять сравняется.

— Не знаю, — сказал Егор Максимович с досадой. — Конечно, не знаю. И ты бы не знала на моем месте, рабочих тысячи, у каждого дети. Небось запамятуешь. Твой в каком классе?

Солонцова перестала улыбаться (Егор Максимович всегда вызывал у нее смешливое чувство с тех пор, как напечатал в «Осторецкой правде» веселую басню про Филина и Свет), настораживаясь, медленно ответила:

— Учился в третьем.